Коридор шел над воротами двора до верхнего этажа здания гауптвахты. Оттуда вниз мимо нашей офицерской столовой, или «казино», как мы еще ее называли, мимо помещений караула на втором этаже до прохода снаружи гауптвахты на нижнем этаже вела винтовая лестница.
Мы принялись расспрашивать караульных. Естественно, никто ничего не помнил, ведь после того события прошла уже целая неделя, но один или больше, должно быть, пропустил мимо себя четырех пленных, по двое за два раза, предположительно в превосходной маскировке под немецких военнослужащих. Это означало, что никто не потребовал их пропусков, а это было нарушением одного из наших важнейших приказов, как раз того, который нам так никогда и не удалось заставить их строго соблюдать. Мы проработали все возможности и в конце решили, что существовал только один путь, который могла выбрать эта четверка, — а именно прямиком мимо гауптвахты у основания лестницы, в подъездной дворик и под арку в немецкий двор. Оттуда мы тоже нашли возможный выход, абсолютно не охраняемый. В юго-западном углу нашего двора дорога снова проходила под аркой и шла через мост через старый ров или канаву, к главным воротам. На внутреннем конце моста находилась калитка и тропинка, ведущая вниз в ров и дальше к помещениям женатых лиц, как короткий путь. Офицеры, отправлявшиеся на лечение, могли заметить эту вопиющую брешь в наших укреплениях и запомнили ее для будущего использования.
И снова нас вынудили принять еще больше предупредительных мер. Для начала мы заделали калитку и сделали новую дверь в поле зрения караула у ворот. Затем мы закрыли театр, что по-настоящему никого не тронуло, и перенесли свою офицерскую столовую из гауптвахты в сравнительную безопасность немецкого двора. Саркастические замечания от «оппозиции» в нашей столовой: пленные выживают нас из нашего собственного «казино»! Кто управляет этим заведением?
Дверь на верхней площадке лестницы гауптвахты, ведущую к этому коридору, заперли на два засова. «Лошади», однако, ускакали. Две — не вернулись никогда. Но за свое открытие в театре я получил недельное увольнение и бутылку шампанского от коменданта.
Успех нашего трио, Муссолини, Диксона Хоука и меня, заработал нам наиболее злобную ненависть французской компании, а мне лично — прозвище Тартюф, несомненно благодаря моей привычке скрывать все свои враждебные или неприятные реакции за несколько напряженной, дрожащей усмешкой. Этим мучителям, чьи оскорбления явно были направлены на меня лично и как на немецкого офицера, не удалось вывести меня из себя. Должно быть, я произвел неблагоприятное впечатление на французскую братию, но, честно признаться, так было даже лучше. В глубине души я был огорчен, но, поскольку это входило в мои обязанности, я принял это как должное.
