А Апроська неожиданно как запищит тоненьким плачущим голосом:
— И ничего он не дрался! Я сама… баловалась! А Савка… самый… самый… хороший! — и заревела на полчаса.
И четвертая неделя миновала без вестей.
А письмо Савкино с трешкой уже брело по свету…
Поболталось два дня в вагонах, полежало в почтовом отделении столько же. А попав в почтальонову сумку, пошло бродить с ним по деревням…
Только к концу недели доплелось куда надо.
Все тревожнее становилось в полутемной отцовской избе, все тоскливее. Ну, а дела-то все ж своим чередом идут. Длинными осенними вечерами Пашка изливает свою тоску на сопелке; бабка с девчатами прядут; отец плетет лапти — себе и людям.
Петрухи с ними нет: нанялся на зиму к мяснику в соседний город.
И вдруг под вечерок — почта!
Повскакали с лавок Пашка и отец, а шустрая Апроська все же их опередила, первая протянула руку за письмом.
Бабка, как всегда, делала три дела сразу: крестилась на образа, утирала глаза и сажала дорогого гостя — почтальона — за стол: закусить, чем бог послал.
Письмо перечитали дважды, а трешка произвела ошеломляющее впечатление. Бабка долго ее не тратила: хвасталась ею перед соседками. Но в дырявом кармане деньги все же не залеживаются: пришлось и трешку отдать старосте — в погашение недоимки. Вся семья провожала ее глазами, как староста ее в свой кошель клал. А бабка, как всегда, всех утешила.
— Ну и пес с ней! Зато твою душеньку теперь в покое оставят, волки ненасытные! — Это она отцу еще при старосте сказала.
Пашка аж крякнул от удовольствия. А староста сделал вид, что не слыхал, и поскорее дал ходу.
Что со старухой глупой связываться? Он бы и связался, пожалуй, да бабку Елену все на деревне уважают: попробуй-ка посади ее в «закуток» на съезжую… Весь закуток разнесут — и с ним самим вместе!
Время шло…
День на земле сначала укорачивался, потом потоптался на одном месте, а затем начал удлиняться. А под землей он все время оставался одинаковым: двенадцатичасовым. Да и дня-то, собственно, не было: в темноте влезали под землю, в темноте выходили.
Прошло полгода.
Савка и Андрей стали заправскими шахтерами. Лица потемнели, и засверкали белки. Руки и колени огрубели и покрылись защитной коркой, как подошвы собачьих лап.
Только дышать в шахте не становилось легче. Случалось, что шахтер, работая, вдруг начинал клониться к земле. Тогда его вытаскивали в бадье на воздух — «оклематься», прийти в себя.
За это время умерли два шахтера и стряпуха. И все жаловались перед смертью: «Дыхать трудно»…
