ГОЛИЦИН. Да… хм… Таинственная она, одиночество вдвоем, масса ночного времени, ранняя весна, последняя молодость… Долго я дожидался этой ситуации… Вы слушаете? (Пауза.) Когда был помоложе, любил брать билет с задней мыслью. Сяду в кино и жду, вдруг рядом она опустится… Или в поезде. Вот, думаю, сейчас на соседнюю полку приземлится… А тут и ждать забыл, и думать бросил — и на тебе… (Пауза, зевает.) В общем, не обращайте внимания. И не бойтесь, главное.
ТАРАСОВА. Я не боюсь.
ГОЛИЦИН. Правильно.
Пауза. Он достает котлеты, хлеб, термос, собирается есть, но ему неловко.
ГОЛИЦИН. Девушка?.. А, девушка?..
ТАРАСОВА. Представьте, что вы один. Меня нет, понимаете?
ГОЛИЦИН. Понимаю. (Начинает есть бутерброд с котлетой, вдруг затягивает.) «Глухой, неведомой тайго-ою…» (Снова ест.) «Сибирской дальней стороной…» (Ест.) «Бежал бродя…» (Пьет чай из крышки термоса.) «…га с Сахалина…» Значит, не будете ложиться? (Пауза.) А я лягу. (Ложится на матрац, на спину. Пауза.) Интересно все-таки… (Приподнимается на локте.) Не может быть, чтобы вы обо мне как-то, каким-то боком не думали… Так?.. (Пауза, ложится на спину, говорит в потолок.) Будем разговаривать сами с собой… Действительно ли обо мне в подобной ситуации можно не думать вообще? Можно. Но каким надо обладать высокомерием!.. Или?.. Однажды я сидел в кустах и ловил рыбу на удочку. Вдруг слышу — кто-то идет. Кто-то идет, садится на траву. Здесь небольшая пауза возникла, какая-то подготовка и вдруг, во весь голос, женские рыдания. Минут десять сидел, не шелохнувшись. Ничего в жизни не слушал с таким ошеломительным любопытством. Как будто меня выжгло, подсушило… Не знаю, как и сказать. Прокалило! Вот. А она замолчала, встала и пошла дальше по берегу. А берег был пустынен, осень. Присела и снова — эти рыдания над рекой. Разве с этим что-то сравнится?.. Впрочем… (зевает) зря я это рассказал. Нельзя такие вещи рассказывать. Грех. У нас — нет. В Европе можно, там любят все по порядку. Да, если б мы были в Европе, я бы давно вскочил перед дамой. (Вскакивает и представляется с легким наклоном головы.) Голицин, мадам. Не стану врать — родословной не знаю. (Пауза.) А так как мы не в Европе, то, не дождавшись от дамы даже кивка в ответ, я снова вскакиваю (ложится на матрац) на печь и продолжаю рассуждать… Итак, не думать обо мне можно. А что можно подумать, если подумать? Вот здесь начинается самое интересное. Как человек представляет себе то, что о нем думают? Примитивно. Ужасно примитивно. «Высокий, темноволосый, лет тридцати, с задумчивым взглядом». И тут же напускает на себя меланхолический вид, такую томную покорность судьбе… И не знает того, идиот, что его глаза за единую долю секунды выболтали все о нем. Уже ничего не добавишь. А только убавишь. Без вариантов. «Нет зеркал беспощаднее глаз. В перекрестном и метком обстреле вам расскажут, что вы постарели, и казнят, и помилуют вас…» (
