— Да, Новосильская хорошо живет, — сухо отвечал молодой человек.
Любаша замолчала, увидав, что он так неохотно разговаривает, и они перешагнули вместе через яму порога. Старик сидел с кочергой у печки, когда Руднева ввели к нему.
— Папа, Василий Владим1рыч Руднев, — сказала Любаша.
Старик покашлял, исподлобья посмотрел на него и протянул руку.
— Вы доктор?
— Да, я медик...
— Что значит медик? Вы хотите сказать: лекарь?
— Да, лекарь.
— Иностранные слова! — промолвил старик, все не спуская глаз с Руднева. — Медик... облагородить... Ну-с, г. медик... очень рад вас видеть... Прошу садиться...
Любаша смеялась, отойдя к окну. Руднев сел и молча наблюдал больного. Старик покашлял, вздохнул и, поглаживая бороду, продолжал смотреть на своего врача.
— Вы в Московском кончили?
— В Московском.
— Хороший университет, славный. Педагоги ваши всем известны.
Тут он вдруг засмеялся.
— У меня был один знакомый, из вашего университета — учитель. Его утопили в реке товарищи.
Сказав это, старик хотел захохотать, но схватился за бок и закашлял.
Руднев хотел броситься к нему и протянул уже руки к больному боку, но Максим Петрович отстранил его.
— Ничего, это пройдет. Ну-с, так его утопили товарищи...
— Зачем же? — спросил Руднев.
— Зачем?! Что за вопрос!.. Чтобы не было его, чтобы утонул... Цель, кажется, ясная?.. А за что? Вот это другое дело. Хороший был человек, начальство его любило, награды получал. Они напились пьяны и утопили его. Вы, может быть, хотите мой пульс попробовать?
— Позвольте...
— Извольте... Вы не поляк и не жид... Главное, вы Воробьева знаете?..
— Знаю.
Старик ядовито усмехнулся и велел дочери достать из шкапу склянку.
— Ту, знаешь... Любаша его отговаривала.
— Да ведь она запечатана.
— Ничего, опять запечатаем. Вот, видите эту склянку... Я ее запечатал, хотел послать во врачебную управу... Воробьев этот — друг закадычный Анне Михайловне... Вы, небось, видели Анну Михайловну. Как она вам понравилась?...
Руднев пожал плечами.
— Вы пожимаете плечами. Это резонно! Не стоит и спрашивать! Так вот эта Анна Михайловна просила его прописать мне рецепт. Он прописал... Я ничего. Пусть пишет и пошлет в аптеку, а я все буду молчать, все ничего не скажу. А как привезли, я увидел эту стклянку. «Нет, говорю, брат, постой. Я знаю, что это яд... Злейший яд!..» У меня была собака... так, собачонка дрянная, дамская... Ну, а я к ней привык, любил ее; однако не пожалел ее, дал ей ложечку... Вмиг — судороги и смерть... А это не яд?... это не яд? скажите мне, это разве не яд?
