— Вы по поводу Генриха Муота? — спросил я наконец.
Она кивнула.
— Вы знали?
— Нет, я ничего не знал, только догадывался.
Она посмотрела мне в лицо, как больной смотрит на врача, промолчала и стала медленно снимать перчатки. Вдруг она встала, положила обе руки мне на плечи и уставилась на меня своими большими глазами.
— Что мне делать? Его никогда нет дома, он мне совсем не пишет, а мои письма даже не вскрывает! Вот уже три недели, как я не могу с ним поговорить. Вчера я ходила туда, я знаю, что он был дома, но он не открыл. Даже собаку не отозвал, она порвала мне платье, эта тварь тоже больше не хочет меня знать.
— Между вами была ссора? — спросил я, чтобы не сидеть совсем уж молча.
Она рассмеялась.
— Ссора? Ах, ссор у нас было предостаточно, с самого начала! К этому я уже привыкла. В последнее время он был даже вежлив, это мне сразу не понравилось. Один раз, когда он сам меня позвал, его не оказалось дома, другой раз объявил, что придет, и не пришел. Под конец он вдруг обратился ко мне на «вы»! Ах, лучше бы он опять меня побил!
Я ужасно испугался.
— Побил?
Она опять рассмеялась.
— Вы разве не знаете? О, он частенько меня бил, но теперь этого давно уже нет. Он стал вежлив, обратился ко мне на «вы», а теперь вовсе не хочет меня знать. Я думаю, у него есть другая. Вот почему я пришла. Скажите мне, прошу вас! Есть у него другая? Вы знаете! Вы должны знать!
Она так стремительно схватила меня за руки, что я не успел ей помешать. Я словно оцепенел, и как ни хотелось мне отвергнуть ее просьбу и положить конец всей этой сцене, я был даже рад, что она не дает мне и слова молвить, так как не знал, что сказать.
А она, раздираемая надеждой и горем, была довольна, что я ее слушал, и просила, и рассказывала, и жаловалась со вспыхивающей страстью. Я же неотрывно смотрел на ее залитое слезами зрелое, красивое лицо и думал только об одном: «Он ее бил!» Мне виделся его кулак, и меня охватил ужас перед ним и перед нею, перед женщиной, которая после побоев и презрения, отверженная, жила, казалось, одной лишь мыслью, одним желанием — снова найти путь к нему и к прежним унижениям.
Наконец поток иссяк. Лотта стала говорить медленнее, казалась смущенной, видимо, она осознала ситуацию и умолкла. Одновременно выпустила и мои руки.
— Никакой другой у него нет, — тихо проговорил я, — по крайней мере я об этом ничего не знаю и этому не верю.
Она благодарно посмотрела на меня.
— Однако помочь вам я не могу, — продолжал я. — Я никогда не говорю с ним о таких вещах.
