Гюнтер заговорил сам, когда ужин подходил к концу. Начал он издалека:
– Я уже говорил вам, господин Самойленко, что буду иметь счастье пользоваться вашим гостеприимством, по крайней мере, до весны следующего года.
Для Степана Лукича это не было новостью. О том, что штаб корпуса раньше апреля не покинет Белгород, он уже информировал «Дон». Поэтому на такое многозначительное вступление ответил уклончиво:
– Я считаю излишним повторять, что мы с женой всегда рады вам.
– О, я вам очень признателен. Но в данном случае речь идет о другом. Вы знаете, где собирался фельдмаршал Бок праздновать рождество?
– Надеюсь, в кругу семьи. Традиция, так сказать…
– Ошибаетесь. Рождество фельдмаршал решил праздновать в Московском Кремле и поклялся в этом фюреру. Но теперь неизвестно, удастся ли ему удержаться хотя бы в Смоленске.
– Неприятные известия с фронта?
– Не надо притворяться. Неужели вас не поразит приятное известие, что вчера советские войска под Москвой перешли в контрнаступление? Если это не так, господин Самойленко, то я в вас глубоко ошибся и склонен буду разделить точку зрения вашей старушки э-э… Клавдии Ивановны.
Степан Лукич вовремя погасил радостный блеск глаз. Что он должен ответить сейчас немцу? Ведь впервые за время их знакомства Гюнтер поставил вопрос ребром. А вдруг провокация?
– Я не совсем понимаю вас…
– Что, я недостаточно ясно выразил свою мысль?
– Да я не о том. Мне непонятно, чему радуетесь вы, немец? И почему пытаетесь принудить меня разделить эту вашу радость? Я, по-моему, не давал вам повода.
– Не нужно, Степан Лукич. Не нужно говорить. Это не ваши, не от сердца, слова. Хотя это мне и больно, как человеку, я ещё не стал для вас другом. Вы боитесь меня – офицера немецкой армии. Но я не сержусь. Так и должно быть – честные люди всегда сторонились подлецов. Клавдия Ивановна ошиблась в вас, но я не ошибаюсь. Ваше сердце сейчас не здесь. Оно там, с вашими учениками: под Москвой, под Ленинградом, в Севастополе. Если я ошибаюсь, то мне не нужно жить. Я вам верю. Прошу верить и мне.
Всё это Конрад высказал на одном дыхании. А когда замолчал, воцарилась тишина. Степан Лукич осторожно отодвинул стакан и поднял голову. Гюнтер сидел сцепив руки, и только взгляд его выдавал сильное волнение и ожидание.
– Допустим, вы правы, Конрад. Я с вами неискренен. Даже больше того – не только втайне радуюсь победам Красной Армии, но и по мере своих возможностей помогаю ей. Со мной всё ясно – я советский человек и это мой святой долг. Вы видите, Конрад, сейчас я с вами до предела откровенен. Но кто вы? Какую позицию вы занимаете? Как офицеру штаба, вам хорошо известно, что даже небольшая часть тех сведений, которые вы мне сообщали как бы между прочим, попади они к советскому командованию… Вы отдаете себе отчет?
