Валентина рыдала рядом с Павлушкой. Старухины утешения не приносили облегчения от сердечной боли. Авдотья молча ловко тасовала карты, раскладывала их на столе, собирала вновь, что-то бормотала, качала головой. Валентина прислушалась:
— Судьба твоя вдовья. Замуж выйдешь — сызнова овдовеешь. Детьми богата будешь, а счастья в них не найдешь. Отрада твоя — Павлушка, да и она судьбу твою повторит. Лежит на ней проклятье, лежит, окаянное. Горемычная у тебя судьба, и у нее будет горькая. Но старость твою она не пригреет, и глаза твои не закроет… Закроешь их ты в казенном доме. А Павлушке твоей… охо-хо… — вздохнула протяжно Авдотья, — ох, и тяжко придется в жизни, тяжельше, чем тебе.
Скрипнула дверь. В баньку вошел Никодим с бадейкой из бочажных клепок в руках. В бадейке — доверху воды, в нее входит добрых три ведра, да у Никодима сила медвежья, ему ничего не стоит эту бадейку поднять и понести.
— Будь здорова, — буркнул Никодим Валентине и неодобрительно посмотрел на самовар и неубранные кружки: ему не нравилась дружба тещи с Валентиной-иноверкой. Но тещи он, как и все в деревне, побаивался, был убежден, что Авдотья — колдунья, потому молчал: не дай Бог, осерчает, еще порчу какую-нибудь напустит. И сейчас ничего не сказал, поставил бадейку с водой в угол на сосновый чурбан, вышел из баньки хмурый и недовольный.
— Вишь ты, не нравится, что ты у меня гостюешь, леший-лешачий, — усмехнулась бабка. — А сказать что — боится, колдунья, мол, лешачиха-бабка. Башки еловые, какая же я колдунья? — и развеселилась, закатилась смехом: невдомек было деревенским, что никакой колдовской силой не обладала Авдотья. Просто за долгую жизнь она изучила нужные лечебные травы, узнала их силу и правильно применяла, потому очень редко не могла помочь человеку от недуга. А все свекор, царствие ему небесное, обучал ее, рассказывал о тайнах лесных трав. А еще зоркие глаза были у Авдотьи, смолоду все примечала за людьми, научилась угадывать их прошлое, настоящее. Как-то само получилось, что и о будущем верно говорила, уж, видно, и впрямь обладала даром божиим судьбу людскую угадывать. А то — лешачиха!
— Ох, головы еловые!.. — И Авдотья опять притопнула ногой, пропела. — На меня на молоду десята слава на году! Славушка десятая, а я не виноватая!
Валентина принялась собирать Павлушку. Закутала ее в лоскутное одеяльце.
— Пойду я. Запозднилась, загостевалась. Благодарствую за хлеб-соль, за вести добрые… — горькая улыбка мелькнула на полных губах Валентины.
