Аудиенция, очевидно, подошла к концу. Я поднялся на ноги. Абель Глейз, хранивший молчание во время нашего последнего диалога, встал вслед за мной. А затем он сделал странную вещь – вещь, о которой я бы никогда не подумал и на которую вряд ли был бы способен. Он наклонился вперед и поцеловал Вилла Кемпа, растянувшегося на своей дощатой кровати, поцеловал его морщинистый коричневый лоб. Кемп ничего не сказал, но, когда мы покидали комнату, я оглянулся и увидел, что глаза шута наполнились как чаша, вода в которой вот-вот польется через край. В его слезах отражался тусклый свет, проникавший через треснувшее окно.
Когда мы благополучно выбрались на улицу, я хотел было заговорить, но, увидев, что Абель весь ушел в свои мысли, передумал. Долгое время мы шли в молчании – мы возвращались в Саутворк через мост, а не на пароме, чтобы потом пойти прямо по Лонг-лейн. Погода все еще стояла ясная. В голубом небе сияло солнце. Даже дорожная пыль отливала каким-то новым весенним лоском. Наконец, когда мы завернули за угол у церкви Св. Георгия, я заметил:
– Что ж, недаром говорят, что под шутовским гримом скрываются слезы.
– Говорят, значит? Этак ты скажешь, что трагедия и комедия – две стороны одной медали.
Эта резкость была непривычна для Абеля. Очевидно жалкое положение шута каким-то образом задело в нем чувствительные струны. Я решил расспросить его об этом позже, когда застану в более веселом настроении. Обычно в этом месте я сворачивал и шел к своему жилищу, но сегодня я проводил Абеля к его дому. По дружбе, возможно. Кроме того, день был приятный, а я хотел отделаться от впечатлений, которые произвела на меня сумрачная каморка Кемпа. Но затем наше внимание привлекло нечто другое. Точнее, все, что касалось Кемпа – и вообще все прочее, – оказалось забыто начисто.
Абель проживал на окраине Саутворка, там, где город рваной бахромой переходит в чистое поле. Думаю, не потому, что Абель не мог позволить себе жилище получше, ближе к «Глобусу» («получше» – то есть к югу от реки, как вы понимаете). На самом деле я почти уверен, что он мог позволить себе это. Он как-то намекал на припрятанные сбережения, плоды его мошенничества. Абель, может, и оставил свой нечестный образ жизни, но все еще хранил некоторые инструменты своего ремесла – мази и прочие снадобья – в большой дорожной сумке, которую носил с собой повсюду, как будто в любой момент мог снова выйти на большую дорогу. Ибо в нем все еще было что-то от человека с большой дороги. Возможно, поэтому он предпочитал находиться поближе к полям и деревьям, предпочитал сохранять расстояние между собой и наимерзейшей вонью и испарениями города. Как бы то ни было, обитал он на Кентиш-стрит, названной так потому, что, выпутавшись из порочной хватки Лондона, она удирала в сторону этого графства так быстро, как только могли унести ее грязные пятки.
