Меня продолжает беспокоить большая собака, которая сказала: «Доброе утро!» и исчезла в прозрачном, зеленоватом тумане. Меня не устраивает мое собственное объяснение того, почему я в это не верю. Рассматривая кое-что из того, что я допускал как возможное, кажется весьма нелогичным отвергать случай с собакой, которая сказала: «Доброе утро!» Если не считать того, что только пурист или ученый делят все на логичное и нелогичное. В нашем мире сочетаний несочетаемого пора привыкнуть к существованию логично-нелогичного. Все, что считается логичным, где-то с чем-то не согласуется, а все что, считается нелогичным, где-то с чем-то согласуется.
Мне нет нужды беспокоиться о большой собаке, которая сказала: «Доброе утро!» Если, рассмотрев кое-что из того, что было принято мною как возможное, я, будучи непоследовательным, отвергну случай с собакой, тогда я проявлю последовательность в отношении какого-то другого случая, а потребность каждого разума что-нибудь отвергать сочетается с потребностью каждого разума чему-нибудь верить или принимать что-либо как возможное, рассматривать нечто другое как глупое, абсурдное, фальшивое, дурное, аморальное, ужасное — или запретить себе считать все таковое всем таковым. Далеко не всегда нам следует проявлять одинаковое возмущение, испытывать одинаковое потрясение или презрение. Некоторые из нас избирают Иегову или Аллаха для того, чтобы сделать их объектами презрения, или для того, чтобы с их помощью бороться со скукой.
Чтобы определить пределы, с целью создать видимость существования внутри, и чтобы определить отличия, которые создадут видимость существования, каждый разум должен периодически делать исключения.
Я подвожу черту под собакой, которая сказала: «Доброе утро!» и исчезла в прозрачном зеленоватом тумане. Эта собака является символом ложного, условного, необоснованного и алогичного (хотя, разумеется, и обоснованного, и вполне логичного) предела, который каждый должен установить для того, чтобы создать видимость собственного существования.
Меня не одурачишь этой собачьей историей.
Консерватизм — наше неприятие. Но я в значительной степени симпатизирую консерваторам. Я ведь и сам часто бываю ленив. В те дни, когда я более всего похож на консерватора, меня хватает только до вечера — к этому времени я слегка выдыхаюсь. Большая часть из того самого возвышенного и благородного, что есть в моем сочинении, была изложена в те моменты, когда я бывал уже мало на что способен. Я могу быть неистовым дикарем (по утрам), но по мере того как теряю энергию, я становлюсь все более возвышенным, все более ленивым и все более консервативным. Если моя предсмертная агония продлится достаточно долго, последней произнесенной мною фразой, скорее всего, будет какая-нибудь банальность. А если нет, тогда я, вероятно, рассмеюсь.
