Не так давно говорили с ним по телефону.
Был праздник Песах.
— С праздником, — сказал я.
— И тебя.
— Желаю здоровья.
— И тебе. Как живешь?
— Спасибо. Хорошо.
— Навести меня.
— Непременно.
— Давно не виделись.
— Замотался я.
— А ты приходи.
— Конечно.
— Хочу тебе кое-что сказать.
— Обязательно.
— Не откладывай.
— В ближайшее время, да.
Не успел, замотался. А может, и не потому.
Видимо, неинтересно было, что он хотел мне сказать, хотя, может, это и было что-то важное. Не было и потребности увидеть его, достаточно было знать, что он есть, где-то рядом, почти рукой достать: «Я — друг твоего отца…».
Мне позвонили в день похорон, потому я не видел его мертвым.
А ждал я в тот момент звонка из другого места, совсем из другого. Женщина должна была мне позвонить. Этого звонка я ждал всю жизнь.
Услышал незнакомый мужской голос. Говоривший представился двоюродным братом этого человека, «вечная ему память…»
— Что?! — спросил я.
— Да, — ответил он.
— Когда?
— Вчера.
— Почему? — хотел я спросить, но не спросил.
— Через два часа похороны.
— Да, — ответил я и осторожно положил трубку.
Я забрался в глубокое кресло, свернулся в клубок и сидел неподвижно, и не подходил к телефону, хотя было несколько звонков, и звонили долго, а потом натянул берет, хотя было лето и стояла жара, сел в машину и включил фары, хотя был день, и поехал на кладбище.
* * *
Он был такой же невысокий, как мой отец, он даже, может быть, чем-то был похож на отца.
Могильщик, крепко обхватив за плечи, поднял и усадил его.
Мужчины, стоявшие у края ямы, вытащили наверх носилки, на которых он до сих пор лежал.
И этот мертвый человек, закутанный в белую простыню, сидел, и еще яснее обозначились его круглые плечи, голова, впалая грудь, руки и пальцы на руках.
Я все еще чувствовал на своих плечах ладони могильщика, но все равно не мог понять, как может сидеть мертвый, который сидел, я сам это видел, как он может сидеть, если вчера он умер, а сегодня его несли на носилках, закутанного в простыню, укрытого талесом, и он был неподвижен, и я стоял под каменным навесом вместе со всеми, под тем самым навесом, что словно ворота, порог в мир иной, где носилки с умершим ставят на низкий каменный постамент и читают последнюю молитву, и освобождают человека от всех обязательств и повинностей, и прощают его, и просят у него прощения. И эта последняя молитва — «Кадиш». Я никогда не знал этой молитвы, не понимал и не пытался понять, хотя она и была записана в моем гимназическом альбоме.
