Марш из Киева был назначен на двадцать восьмое декабря. На рассвете к четырнадцати грузовикам собрались оригинальные пассажиры: в советском и немецком военном обмундировании, в штатских пальто и телогрейках, в сапогах и обмотках, шапках–ушанках и папахах, в кепках и шляпах; совершенно здоровые лесовики и еще бледные после госпитального режима люди. Веселые и шумливые, как грачи весной, хлопцы громоздились на машины поверх ящиков с минами и снарядами, устраивались там надолго и всерьез. Не обошлось и без «зайцев». Перед самым отбытием автоколонны ко мне подошел лейтенант Кожушенко — рябой, черноглазый, шустрый и хитрый украинец:
— Товарищ командир, тут меж ящиками нашли какого–то… Говорит, черниговский, из какой–то Крючковки или Криковки.
— Что же он там делал?
— А бис его знает.
— Где он?
— Вон стоит, в валенках и в кепке.
Мне было не до «зайцев», но надо выполнять службу, и я сказал строго, для порядка:
— Давай его сюда.
Кожушенко подозвал парня. Выше среднего роста, молодой, белобрысый, со смущенным, но плутоватым лицом, в брюках, натянутых поверх валенок с самодельными калошами из камер немецких грузовиков, в ватном, явно с чужого плеча пальто и маленькой, почти детской кепочке на голове.
— Фамилия?
— Сокол Николай.
— Ну який ты Сокил? — не выдержал Кожушенко. — Ты на общипанную ворону похож.
Действительно, из дыр пальто торчали, как рваные перья, грязные куски ваты.
Кривая, неловкая улыбка и умоляющий, но плутоватый взгляд серых, с рыжими крапинками глаз.
— Партизанил?
— А как же? В местном отряде. Под Черниговом.
— Чего же ты «зайцем» забрался? В чужую телегу зачем залез?
— За это и плетюгов можно враз схлопотать, — предупредил Кожушенко.
Почесывая валенок о валенок, Сокол сказал безразлично:
— Вчера только узнал. Сбегал в отдел кадров, а там говорят — рабочий день закончен, приходите завтра.
— Ну?
— А я от ребят узнал, что вы чуть свет отбываете. Пока отдел кадров мне бумажку даст, вы тем временем и уедете. Так я и решил: прибуду на место — там разберутся. Мне же не бумажка, а автомат и взрывчатка нужны, — играя на моей партизанской психологии, рассудительно говорил Николай Сокол.
— Что ты в этом понимаешь, тюха–матюха? — презрительно сказал Кожушенко.
И парня как подменили: пропала заискивающая улыбка, грудь пошла колесом, на лице петушиный задор.
— Да я шесть эшелонов под откос пустил. Сам взрывчатку вытапливал. Из снарядов. Если б не подполковник, я б тебе показал матюху…
