в небесный превратились водоём.
А на полях зелёные цветы,
на русских на полях, на Куликовых...
на Вожеговых, Вепревых... Которых
не счесть по всей земле и не пройти.
На родине в разгаре новый пир,
по вечерам дерутся там и плачут...
А ты уснул, читая "Новый мир",
на полустанке купленный на сдачу.
Но вновь железный выдох или пых
тебя толкнёт, разбудит и погонит
в вагонный ресторан, где пляшут кони
на занавесках бело-озорных.
За окнами горит, мелькает свет,
горит, горит позёмкой голубою...
Нас отделяет слишком много лет,
чтобы я смог угнаться за тобою.
Я тоже мчусь! Я скопище пиров
не вспоминаю, как бы по привычке.
И стук колёс в железной перекличке
напоминает стуки стаканов...
Лети ж, мой собутыльник дорогой,
допив Агдам дрожащею рукою,
лети ж, лети дорогою мирской...
И нет тебе ни счастья, ни покоя.
О РОДИНЕ
Что мне сказать о Родине своей?
Она вдали, она всегда прекрасна.
Там холода и зимнее ненастье,
но мне всегда на Родине теплей.
В Крыму опять зимой идут дожди…
А там над Вяткой вновь метут метели,
и огоньки окошек еле-еле
кому-то ночью светят впереди.
Мне хочется в тот крайний дом зайти,
где угощала нас старушка чаем,
попутчиков озябших и случайных,
и, как ни странно, сбившихся с пути.
И хочется услышать вновь про жизнь:
– А жизнь-держись горбатит понемногу, –
вздохнёт старушка. – Ходим, слава Богу!
да топим печь… Попутчики, кажись?
– Попутчики… – И, в комнатку войдя,
сесть у окна, подуть в окно глухое:
там ночь бела. Там зимний леший ходит,
позёмку белоснежную вертя.
Там воздух мерзлый инеем блестит
и от мороза ёлка задубела.
Старушка жизнь живёт без передела –
и муж погиб и сын её, бандит.
– До кладбища зимой дороги нету,
оттает, – снова скажет, – по весне…
И снова спросит, как бы по секрету:
– А, что там видно в тёмной белизне?
Там царство снега! В снежные чертоги
зверь-поезд, зверь-автобус не промчит…
И что с того, что на душе горчит
и далеки родимые пороги!
Ведь если говорить придётся мне
о Родине от имени державы –
я вспомню бабкин дом святой и правый,
