Что покрывало все? И где приют был?
Была ли там бездонность? Глубь воды?
Там не было ни смерти, ни бессмертья.
Меж днем и ночью не было черты.
Единое само собою
Дышало без дыхания везде.
Все было Тьмой, все покрывал сначала
Глубокий мрак, был Океан без света,
Единая пустынность без границ.
Зародыш, сокровенностью объятый,
Из внутреннего пламени возник.
Любовь тогда первое всех восстала
В сознании из силы семянной.
В свои сердца глубоко заглянувши,
Открылось мудрым, что в Небытии
Есть бытия родство. И протянули
Они косую длинную межу.
Там был ли низ? Там был ли верх? Там были
Даятели семян, там были Силы.
Внизу самодержавность Бытия,
Вверху протяжность мощная пространства.
Кто знает тайну? Кто ее поведал?
Откуда мир, откуда он явился?
Тех далей и богам не досягнуть,
Они пришли позднее. Кто же знает?
Откуда, как возник весь этот мир?
Откуда, как Вселенная явилась,
Мир создан был, или он был не создан?
Об этом знает только Он, всезрящий,
Все видящий с небесной высоты,
Иль, может быть, и Он того не знает? [
242]
В этом знаменитом гимне нашло выражение то чувство недоумения, которое охватывало индийских провидцев, когда они пытались найти утерянную нить, пытались проникнуть в молчаливую обитель Высшей тайны. И мы видим, что эта попытка, в сущности не идет дальше смутных мечтаний и догадок, дальше неопределенных образов и расплывчатых понятий.
На первых порах арья был слишком увлечен цепью потрясающих картин, развернувшихся перед ним: священными Гималаями, сверкающими шапками на их вершинах, джунглями Арьяварты, величавым Индом. Он слишком страстно молился природе, слишком остро воспринимал ее одухотворенность, слишком Долго отдавался ей, чтобы под конец не наступило охлаждение, перешедшее в своеобразную отчужденность. Это было преддверие спиритуализма брахманов и буддистского мироотрицания. Место Божества у ведических философов все чаще занимает теперь неопределенное Единое (Экам), некая расплывчатая сущность, что-то холодное и безличное. От этого Экама не веет мощью и красотой, как от бога отцов светозарного Дьяушпитара; в нем нет и живого тепла, которое можно ощутить даже в образе громовержца Индры. Это нечто бесстрастное, нечто как бы мертвенное, несмотря на то что это Исток Вселенной. Это «Оно», это Холод и Молчание, молчание без конца…
Индийская мысль, как это часто бывает, из одной крайности неизбежно впала в другую. От экстазов бытия, от упоения жизнью и природой, от эротической мистики и космических прозрений она устремляется в неведомые глубины Сверхбытия, где умолкают все земные звуки и где царит Абсолют. Там, в предвечном Мраке, сокрыты потенции всего, там, в глубине неизглаголанного, — бесформенный лик
