– Ты ли это? Или дух твой? – воскликнул Поланецкий.
– Я, я, успокойся, – ответил Букацкий флегматично, как будто они расстались час назад. – Как живешь?
– А ты что тут делаешь?
– Ем котлету на маргарине.
– В Райхенгалль направляешься?
– Да. А ты – домой?
– Домой.
– Сделал пани Эмилии предложение?
– Нет.
– Тогда у меня нет к тебе претензий. Езжай с богом.
– Твои шуточки неуместны. Литка смертельно больна.
– А-я-яй! – подняв брови, воскликнул Букацкий, и лицо его приняло серьезное выражение. – А ты не преувеличиваешь?
Поланецкий кратко изложил ему диагноз.
– Как тут не быть пессимистом! – помолчав, сказал Букацкий. – Бедная девочка и бедная мать! Если это случится, уж и не знаю, что с ней будет.
– Она верующая, но страшно даже подумать.
– Выйдем в город, тут дышать нечем…
Они вышли на улицу.
– Как тут не быть пессимистом! – все повторял Букацкий по дороге. – Литка, эта голубка! Как ее не пожалеть, а вот смерть не пожалеет.
Поланецкий молчал.
– Теперь и сам не знаю, – продолжал Букацкий, – ехать ли в Райхенгалль. Без пани Эмилии мне жизнь не в жизнь. Когда она в Варшаве, я хоть предложение ей делаю раз в месяц – и каждый месяц получаю отказ. Так и живу с первого числа по первое, как на жалованье. Сейчас вот первое прошло, и мне чего-то недостает, как будто жалованье кончилось. А матери известна вся серьезность положения?
– Нет. Жизнь девочки на волоске, но так может продолжаться и еще несколько лет.
– Гм! А кто может поручиться, что нам отпущено больше? Скажи, ты часто думаешь о смерти.
– Нет. А какой смысл? В этой тяжбе я в заведомом проигрыше, чего же ее и затевать, особенно прежде времени.
– В заведомом-то заведомом, а все-таки тягаемся с ней до самого конца. В том и смысл: иначе жизнь была бы скучнейшим фарсом. А так она хоть глупая драма. Что до меня, я могу выбирать одно из трех: повеситься, поехать в Райхенгалль или в Мюнхен еще раз посмотреть Бёклина. Если быть последовательным, надо бы выбрать первое, но поскольку мне это несвойственно, я предпочту Райхенгалль. Ни изяществом рисунка, ни колористичностью пани Эмилия не уступит Бёклину.
– А в Варшаве что слышно? – невпопад спросил Поланецкий; вопрос этот вертелся у него на языке с самого начала разговора. – Ты видел Машко?
– Видел. Он купил Кшемень и теперь, что ни говори, богатый помещик, хотя у него хватает ума не важничать. Он благосклонен, снисходителен, милостив, доступен, словом, изменился к лучшему; мне это, правда, безразлично – какая мне от этого польза! Но ему это явно на пользу пошло.
