На следующий день опять осмотр главного хирурга. При осмотре ему не понравилась моя нога. Он сказал, что говорить пока рано, но может повториться та же история, что и со старшим лейтенантом. Газовая гангрена — вещь опасная, шутить с ней нельзя. Распознать ее в ранней стадии и лечить ее они пока не могут, но вот в Москве уже довольно успешно работают в этом направлении. На все эти рассуждения я высказал свое мнение:
— Я не хочу остаться без ног, и тем более раньше времени отправиться на тот свет, как тот старший лейтенант. Прошу меня направить в Москву, где могут лечить газовую гангрену.
Главный хирург ответил, что об этом он сейчас и думает … Поразмыслив немного, он приказал врачу готовить меня к отправке и ушел.
Через полчаса санитарная машина уже везла меня к аэродрому. Когда меня выносили из машины, я видел, как тяжело взлетал последний санитарный самолет «Дуглас». Больше пассажирских и транспортных самолетов на аэродроме не было. Пусто, хоть шаром покати. Меня отнесли в палатку, которая стояла на аэродроме, и машина уехала. В палатке лежали еще три раненых офицера, их не смог взять только что улетевший «Дуглас» — И без них он был сильно перегружен. Пришел комендант аэродрома и стал рассуждать вслух, как ему поступить с нами, что с нами делать? Мы заявили, что нас надо отправлять во что бы то ни стало, так как у нас серьезные ранения. Он ответил, что ему это известно. С легкими ранениями сюда не направляют. Постояв немного, он сказал, что у него есть два «кукурузника» (У–2), но они находятся в личном распоряжении командующего фронтом, Рокоссовского. Попробую созвониться со штабом фронта, и если мне разрешат, то я отправлю вас на «кукурузниках». Минут через пятнадцать он вернулся, сказал, что разрешение получено и дал указание готовить нас к погрузке в самолеты. Кроме летчиков в самолет У–2 можно было погрузить не более троих человек, двоих в кабину (за спиной летчика) и одного лежа в фюзеляже. Меня посадили в кабину лицом к летчику, впереди меня посадили раненого капитана. В кабине было тесно. Нас пристегнули ремнями, пожелали счастливого полета и задвинули смотровое стекло. Обзор был прекрасный т.к. все можно было видеть через оргстекло кабины, даже не наклоняя головы. Взревели моторы, мы легко и плавно оторвались от земли и стали набирать высоту. Наш самолет летел первым. Летели на небольшой высоте, под нами мелькали села, леса, луга, реки и озера. Видны отдельные люди и скот на лугу. (С 1944 г. легкокрылая машина У–2 стала именоваться ПО–2.) Я впервые летел на самолете, и для меня все было в этом полете необычным. Мотор самолета трещал, как трактор над самым ухом, и к этому шуму трудно было привыкнуть. Самолет то поднимался вверх, то опускался, то проваливался в воздушные ямы, да так, что сердце замирало. Постепенно нас стало укачивать. Капитан, который сидел ко мне лицом, изрядно побледнел. Видно, его стало изрядно мутить, да я тоже чувствовал себя не лучше. Через полчаса или час (время мы не засекали) мы пошли на посадку, плавно снизились и мягко приземлились на большой поляне среди фруктовых .садов. Летчики отодвинули стекла нашей кабины и куда–то ушли, Мы свободно вдохнули полной грудью ароматный воздух фруктового сада, наслаждаясь внезапно наступившей тишиной. Вскоре появились и наши летчики, неся за спиной большие мешки с яблоками. Мешки они уложили в хвостовую оконечность фюзеляжа в ноги лежащим там раненым. Вместе с летчиками к нам подошли работники совхоза (это был плодово–ягодный совхоз) и принесли нам, раненым, в подарок по вещмешку крупных спелых яблок.
