Шевалье уезжал ранним утром следующего дня, и дон Фабрицио, который собрался на охоту, легко смог проводить его до почтовой станции. Дон Чиччьо Тумео был с ним и нес на плечах двойное бремя двух ружей, своего и князя, а в душе горькое сознание своих попранных добродетелей.
В бледном свете раннего утра — была всего половина шестого — пустынная Доннафугата выставляла напоказ свое отчаяние. Вдоль прокаженных стен ее жилищ валялись отбросы жалкой пищи, в которых рылись дрожавшие от неутоленного голода псы. Кое-где уж были открыты двери, и зловоние спавших вповалку людей неслось по улице; при свете лучины матери разглядывали пораженные трахомой веки детей; почти все женщины носили по ком-то траур, многие из них были женами тех похожих на привидение крестьян, на которых наталкиваешься у каждого поворота.
Мужчины, взяв в руки мотыгу, направлялись на поиски того, кто, если господу будет угодно, даст им сегодня работу; вокруг царило глухое молчание, прерываемое лишь истерическими, исступленными возгласами; у стен монастыря Святого духа оловянная заря брызгала слюной на свинцовые облака.
Шевалье подумал: «Так продолжаться не может — наша новая, умелая, современная администрация изменит все».
Князь был подавлен.
— Всему этому должен был бы прийти конец, однако все останется таким навсегда, разумеется, речь идет о доступном человеку «навсегда», то есть на сто, на двести лет… а потом все будет по-другому, но еще хуже. Мы — леопарды, львы; те, кто придет на смену, будут шакалишками, гиенами; но все мы, леопарды, шакалы и овцы, — будем по-прежнему считать себя солью земли.
Они обменялись любезностями, распрощались. Шевалье забрался в почтовый дилижанс, возвышавшийся на четырех колесах цвета блевотины. Лошадь — одни язвы да ребра, торчащие с голодухи, — начала свой долгий путь.
День едва занимался; скупой свет, пробившийся из-под стеганого одеяла облаков, не смог преодолеть слоя грязи, с незапамятных времен приставшей к окошкам кареты. Шевалье уезжал один; невзирая на толчки на ухабах, он смочил слюной кончик указательного пальца, протер в окне дырку величиной с глаз. Перед ним в пепельном предутреннем свете вздрагивала земля, чье горе не поддавалось искуплению.
Приезд падре Пирроне в Сан-Коно. — Беседа с друзьями и собирателем трав. — Семейные горести иезуита. — Последствия этих горестей. — Беседа с «человеком чести». — Возвращение в Палермо.
Февраль 1861
Падре Пирроне был из простой семьи: он родился в крохотной деревушке Сан-Коно, которая теперь благодаря автобусам почти стала одним из «малых спутников» Палермо, но сто лет тому назад принадлежала к иной, так сказать, самостоятельной планетной системе, находясь от палермского солнца на расстоянии, измеряемом четырьмя-пятью часами езды на повозке.
