Тот огрызнулся:
— Только не делайте вид, что обо всем догадались заранее… Пойдемте отсюда, Элит, а то он, похоже, хворает. То горел, как в жару, то чихнул некрасиво. Пойдемте купаться, Элит…
Суворов сел. Мир присел вместе с ним. Турера вошла Афродитой в ничтожную плоскую воду. Расьоль одноного скользил по щебенке ступней и кричал:
— Погодите! Там глубже, чем кажется… Дайте я подстрахую.
Она поплыла.
Она уплывала.
Суворов очнулся. Потом застонал. Потом жадно подумал, что плавает лучше Расьоля, возмутился, вскочил и с разгону бросился вслед…[5]
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ (Карнавал)
Главное в карнавале — это то, что верх и низ меняются местами. В этом смысле карнавал подобен процессу деторождения: попытка встать первым делом на голову есть инстинкт самой жизни, которая в миг появленья на свет воспринимает весь мир вверх ногами. Не случайно считается, что карнавал содержит в себе зерно вечного воспроизводства вселенной. Иными словами, воплощает презрение к смерти в любых ее проявлениях. Отсюда и смех…
Михаэль Тинбах. Жизнь как смех
— Вы совершили оплошность. Нет, я не хочу сказать, что ваша тяга к рекорду мне так уж совсем непонятна. Но проплыть почти три километра и ни разу не вспомнить о друге — это, знаете ли, нехорошо. — С виду Дарси был очень серьезен. Так серьезен бывает лишь тот, кто хохочет навзрыд в глубине организма.
— Да он бы и через пять километров не вспомнил, если бы не струхнул. Плыл себе, плыл с этой прелестницей, развлекался беседой, а потом вдруг увидел, что берег из дальнего сделался ближним. Не поверил глазам, оглянулся, а там я бултыхаюсь и посильно кричу. Только я уж охрип к той минуте. Стыдитесь же, Суворов! Вы стыдитесь?
— Каюсь. Стыжусь.
Пара незадачливых пловцов сидела, укутавшись с головой в принесенные Гертрудой байковые одеяла (судя по исходившему от них духу археологических раскопок, одеяла были доставлены из древнего комода, стерегущего кривоногим бульдогом под лестницей выход на башню), и попивала грог, великодушно приготовленный англичанином. Расьоль был похож на щенка, выловленного из воды в минуту шторма, который все еще бил волной в его блестящих глазах. У Суворова вид был не лучше: монах-францисканец, сбежавший от инквизиторов, чтобы предаться греху возлияния в обществе чернокнижника и щенка. Держа обеими руками горячую чашу, он дивился тому, что сотворило с его пальцами озеро: под ногтями разлилась плотная синь, а кожа приняла цвет и фактуру окончательной бестелесности. Глядя на портрет алхимика Дарси, склонившегося над кухонным справочником и дорисованного в профиль рембрандтовской тенью от свечи на столе, Суворов, памятуя об уроках Лиры, размышлял о том, что руки Оскара тоже живут своей отдельной от хозяина жизнью: неподвижность лица контрастировала с пейзажной ловкостью их быстрых перемещений, благодаря которым три высоких стакана заискрились вдруг золотистым победным огнем.
