В ту же секунду из-за надолба взметнулось неряшливое лохматое облако – будто бы сугроб подпрыгнул, белесое солнце мигом потускнело, сделалось холодно, нерпы даже сообразить ничего толком не успели, лишь две или три из них пискнули тонко, когда разметавшийся в воздухе до необъятной шири сугроб свалился на них.
С рявканьем медведь полоснул лапой по одной нерпе, легко срубив ее голову, будто у глиняной копилки, – с мокрым чавканьем голова заскользила по льду, брызгаясь жирной красной сыпью, ударил вторую нерпу, и та, беспомощно вскрикивая, задергалась, словно большая пиявка (он перебил ей хребет), потом, стремительно перекатившись через голову, подмял третью нерпу – жирную, старую, осторожную. Но осторожность не выручила ее, нерпа легла под ударом медвежьей лапы – ткнулась тяжелой гладкой мордой в лед и затихла.
Медведь успел уложить и четвертую нерпу – небольшую, пузатую, словно не разродившуюся поздним детенышем, – царапнул по ней страшной своей лапой с длинными, громко щелкающими когтями, выдирая куски шкуры вместе с мясом, потом изловчился и клацнул зубами – прикусил ей голову, и нерпа мигом сделалась неподвижной.
Лед в течение нескольких секунд был залит яркой свежей кровью. Нерп на льду уже не было – оставшиеся в живых попрыгали в воду. Медведь угрюмо глянул в черную, недобро посвечивающую холодным мраком полынью, засек там несколько гибких быстрых промельков и заревел. Все было смешано в этом реве – и боль, и ликование, и досада, и торжество, и ярость. Медведь был готов сейчас растрепать еще несколько нерпичьих лежбищ, хотя столько добычи ему было не осилить, даже если он будет стараться вместе с напарником, – поднялся на задние лапы, выпрямился во весь рост и снова зарычал.
Из-за тороса послышалось ответное рычание, и через несколько секунд оттуда выкатился на четырех лапах первый медведь, лобастый, страшный, с приплюснутым на манер утюга черепом и злыми, брызгающимися черным огнем глазками, рявкнул что-то «напарнику», и тот покорно опустился с двух лап на четыре. Первый медведь, видимо, в этой охотничьей двойке был командиром.
Оба приступили к трапезе, выбрали себе по нерпе и принялись рвать зубами нежное кровоточащее мясо.
– Ну, что, будем вмешиваться в этот обед, ваше благородие Александр Васильевич, или нет? – спросил боцман у лейтенанта, продолжавшего внимательно рассматривать происходящее.
Колчак предупреждающе приложил палец к губам, словно призывая к тишине, но сделал он это совсем по другому поводу. Колчак сплюнул на ладонь и с досадою вздохнул – слюна была с кровянистыми волокнами, спросил тихо, неверяще, ни к кому не обращаясь:
