То ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый
дикарь с придунайских равнин…
Чушь!
Рабов не душил я —
от них защищал я свободу.
И не с ними —
со мной
гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги…
И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли,
притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы,
как стыдились, что есть еще рабство,
Как мой прадед-сенатор
скрывал христиан у себя…
А они пожалеют меня?
— Подтолкнут еще малость!
Что жалеть,
если смерть —
не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви
напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче — все.
Только власти достигли рабы.
В рабстве — равенство их,
все — рабы, и никто не в обиде.
Всем
подчищенных истин
доступна равно
простота.
Миром правит Любовь —
и Любовью живут, —
ненавидя.
Коль Христос есть Любовь,
каждый час распиная Христа.
Нет, отнюдь не из тех я,
кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах,
у низменной страсти в плену.
Все такие давно
поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов
поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу.
Всё равно мы над бездной повисли.
Всё равно мне конец,
всё равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник,
смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов
к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, —
сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну,
но я не завидую им:
То, что вижу я — вижу.
И то, что я знаю — я знаю.
Я последний язычник.
Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой.
А для всех — еще раннее утро.
Но века — это миг.
Я провижу дороги судьбы:
Всё они превзойдут.
Всё в них будет: и жалость, и мудрость…
Но тогда,
как меня,
их растопчут другие рабы.
За чужие грехи
и чужое отсутствие меры,
Всё опять низводя до себя,
дух свободы кляня:
Против старой Любви,
ради новой немыслимой Веры,
