Беспомощно обиделся, вскипел.
— Вы, пожалуйста, не оскорбляйте меня, Двоекуров. Я никому не позволю… Я еще не потерял понятия о чести…
— Ох! — шутливо вздохнул Юруля. — То самоунижались без меры, а то вдруг польский гонор заговорил… Экий вы глупенький мальчик.
Музыка опять играла какую-то подпрыгивающую дрянь. Старые присяжные поверенные с женами и дамы без мужчин, в светлых пальто, с обыкновенными бабьи-продажными лицами, заходили повеселее.
Но было еще пустовато — было рано.
— Вон, кажется, Саша Левкович, — сказал Юрий, присматриваясь к офицерскому пальто вдали.
Стасик взмолился:
— Двоекуров, не уходите еще! Лучше Левковича позовем, когда он мимо пройдет. Я знаю Левковича, я знаком…
Юрулю стал забавлять Стасик. Очень уж волновался.
— Разве так проигрались, что плохо приходится?
— Да нет… Не то… — начал Стасик. — Конечно, проигрался. Но меня как-то вся моя жизнь мучит. И, право, не с кем слова сказать.
— Какого же вы слова хотите? — участливо спросил Юруля.
— Я не знаю… Вы меня осуждаете?
— Полноте, Стасик. Бросьте вы. Хотите, лучше я вас вон с тем толстяком познакомлю?
— Я?.. Зачем мне? А кто это?
— Писатель, поэт, довольно известный. Раевский. Он теперь не на виду, худенькие молодые затерли, а когда-то одним из новаторов считался.
— Ах да… Я слышал… Нет, нет, Двоекуров, подождите. Я вам хотел одну вещь сказать…
Знакомства Стасика были больше в чиновничьем, богатом кругу и среди офицерства. В круг литературный он как-то не попадал, не успел, хотя и считал себя «эстетом скорее». Юрий легко дружил со всеми. Всех знал, и все его любили.
— Вы отговариваетесь, — продолжал Стасик, — а ведь вы такой откровенный. Отчего вы не скажете мне, ведь вы очень меня осуждаете? Осуждаете?
— Да, — произнес Юрий.
Стасик горько поник.
— Ну, вот так я и знал.
— Не то что осуждаю, — продолжал Юрий, — и не за то, за что вы думаете, а просто жалею, что вы так неумно живете и скверно о себе заботитесь.
Стасик удивленно взмахнул на него черными, может быть, немного подведенными, ресницами.
— Если бы ваш способ добывания денег был вам приятен, доставлял вам удовольствие — вы были бы вполне правы. Если бы даже он вам был безразличен — ну, куда ни шло, ничего. Но так как вы вечно дергаетесь, мучаетесь, нервничаете, глядите совсем в другую сторону — то, ей-Богу, глупо так над собой насильничать. До того навинтились, что уж о самопрезрении заговорили. А себя крепко любить надо. Поняли?
Мелькая черными тенями и белесыми пятнами света, подошла маленькая, стройная женщина, очень хорошо одетая. Лицо у нее было совсем кукольное; только у дорогих кукол бывают такие нежные, черные глаза, такие ровные черные брови, такие светло-белокурые волосы, такой хорошенький ротик. Одни веселые ямочки на щеках были не кукольные, а живые.
