Шофер остановился рядом с моей машиной, медленно вылез из кабины, взглянул на мой капот, на меня. Я едва видел его против солнца. Он кивнул. И я тоже.
– Тут нельзя ставить машину.
– Понял. Просто хочу, чтоб вы знали, слово нацарапал не я.
Азель отвернулась от мертвых. Я знал, что надвигается – жизнь.
– Мы можем ставить машину там, где пожелаем.
– Нет, мэм, тут нельзя ставить машину, на капоте которой написано «ЖОПА».
– Не он его написал.
– Именно так он только что сказал.
– Тогда мы имеем право здесь ее поставить.
– Нет, не имеете.
– Ладно, Азаль. Сейчас мы уедем.
– Я пока никуда ехать не собираюсь. Пусть этот тип идет в задницу. Черт возьми, мы можем поставить машину там, где пожелаем.
– Леди, нельзя ставить посреди кладбища машину с непристойной надписью.
– Почему, мать твою?
– Потому что здесь кладбище.
– Знаю, что долбаное кладбище. Тут лежат моя мать, отец, бабка. Им глубоко плевать, что нацарапано на капоте машины.
– Азаль!..
– Пускай эта задница катится к чертовой матери.
– Слушайте, – сказал шофер, – может, мне вызвать полицию? Не хотелось бы.
– Ну, давай, вызывай, – разрешила Азаль. – Нет никаких законов против парковки машины с ругательным словом.
– По-моему, должны быть, – вставил я.
– Ну, тогда пусть звонит. Мне на это дерьмо наплевать.
– Хорошо, – кивнул он.
Пошел к своему пикапу, направив его к залу для посетителей.
– Поехали, – сказал я.
– Я еще не закончила.
– Помолишься в машине.
– Никуда не поеду.
– Поедешь. Пошли. Садись в машину, или я тебя здесь оставлю.
– Давай.
Точно так же, как в прежние времена, только раньше ключи всегда были у нее, поэтому я тащился за ней. Я включил мотор, опустил стекло со стороны пассажирского сиденья.
– Садись.
– Нет.
– Садись, Азаль!
Она пошевелила губами – нет. Я подал машину назад, но не смог. Не хватило… не знаю чего, но не смог.
– Поедем, пока не приехали копы.
Она зашагала к машине.
– Отвези меня домой.
– Хорошо.
– И он тоже сказал: «Хорошо».
– Хорошо.
За нами по кладбищу поднималась пыль. Я представил себе прицепившийся к выхлопной трубе хвост из скелетов, большие берцовые и бедренные кости, черепа, подпрыгивавшие и катившиеся в пятидесяти футах за автомобилем. Мог только пожелать, чтоб один из них принадлежал моей матери, не родной, а другой. «Другой» ее называла Азаль еще в средней, а потом в высшей школе, в которой до сих пор училась, на что я легко поставил бы десять тысяч долларов. Изучала философию, точней, феноменологию женской иероглифики. Какое-то дерьмо собачье. Очень искусно ткала свой ковер, причем нити ложились так плотно, что свет сквозь них не просачивался, иллюзия всегда сохранялась. Я вновь вспомнил, почему любил ее и ненавидел. Неразгаданная Азаль стояла где-то между Дурочкой и Другой. Даже тогда я себе говорил: «Не докапывайся. Это пустыня. У тебя нет карты».
