- Да тоже почти так же... Мне сказали, чтобы винтовки не брал, но я все же взял, а то туда с голыми руками неудобно...
- Ну, счастливо...
Вошли в здание управления. Мой конвоир подошел к сидевшему человеку средних лет, с круглым, пухлым лицом и большой головой, и сдал пакет. Тот прочитал пакет, взглянул на конвоира:
- А ты все же взял винтовку, как тебе не стыдно! Иди!
На нас обратили внимание сидевшие за соседним столом мужчина и высокая, средних лет женщина, которая и обратилась к начальнику:
- Павел Михайлович, разрешите и мне присутствовать на допросе? Я очень много слышала о нем...
- И нам, и нам, - стали просить его еще три женщины, вошедшие в дверь слева.
- Нет, нет, что вы! Нельзя!
- Павел Михайлович, почему нельзя? Ведь это же не политический допрос, а о нравственности, - заговорила первая женщина.
- Все равно нельзя!
Те три женщины скрылись за дверью.
- Почему нельзя? Ведь это же не государственная тайна. Я буду сидеть смирно в своем уголке, а вы меня не замечайте.
- Нельзя, Марья Михайловна, посторонней женщине присутствовать.
- Я не посторонняя! А скажите, вы просто привыкли не считать женщину за человека, - рассердилась она. - Вы не понимаете, что женщина - мать, от нее зависит воспитание детей, порядок в семье, в обществе.
- Марья Михайловна, я вполне с вами согласен, но только не сейчас об этом, в другой раз.
- Да, вы все согласны, а делаете свое старое, дикое. Сколько я заявлений писала - прекратить выпускать водку, табак, и все согласны, а муж приходит домой пьяный, я - мать - не знаю: куда спрятаться с детьми, а он всё бьет... и так живет все общество. Вот ваше согласие какое, а мне надо узнать нравственную сторону жизни... я уже много слышала о таких людях. Я хочу сама слышать.
- Нельзя! Нельзя! Нельзя!
Марья Михайловна вышла, хлопнув дверью.
- Ну и народ, эти женщины, - и, не допрашивая меня, он вызвал какого-то молодого человека и распорядился: - Вот, возьми адрес, пакет, но безо всякого оружия, в вольном...
Долго ехали мы по железной дороге, и привезли меня опять в то же место, откуда начали меня водить и возить. Опять та же тюрьма, где всё так же, везде всё дерево из стен выломано, и из камеры в камеру сияли просветы сквозь толстые каменные стены.
Рядом в камере плакала и истерически билась молодая женщина, дочь заводчика, Люча. Успокоившись, она много рассказывала о себе и о своей жизни, как воспитывалась, что читала, чем интересовалась. Больше она уже не плакала, она делилась со мной, и одиночество уже не угнетало ее. И так прошло несколько недель голодной тюремной жизни, пока не нашлись любители посмотреть на эту основу всех царств и государств, посмотреть и решить, какой надо в этом святая святых государства сделать ремонт и какое вносить прогрессивное совершенствование в них.
