Верхняя половина тела, несмотря на небольшой наклон, казалась неподвижной, а ноги — еще более худыми и ненадежными, чем на самом деле. Дорога была широкой, с одной ее стороны рос карликовый бамбук, из чащи которого доносилось журчанье ручья. Вот, собственно, и вся картина. Однако одинокая фигура мастера навевала какое-то глубокое чувство, от которого у меня навернулись слезы. В фигуре мастера, только что вставшего из-за доски и неспешно шагавшего по дороге, было тихое, печальное очарование не от мира сего. Я подумал, что к нему подходят слова «последний из людей эпохи Мэйдзи».
Вдруг Сюсай остановился и, глядя в небо, хрипло прошептал: «Ласточка, ласточка…»
Он стоял перед камнем с надписью, что в гостинице изволил останавливаться император Мэйдзи. Над камнем раскинула свои ветви индийская сирень, но цветов на ней еще не было. В старину гостиница «Нарая» предназначалась только для «благородных особ».
Следом за мастером шагал Онода — он чуть отставал, как бы не желая навязывать ему свой темп. Над прудом виднелась дорожка из выступающих над водой камней, по ним можно было перейти на другой берег. Как раз в это время на камнях стояла жена мастера, которая вышла его встречать. Каждый раз утром и вечером она провожала Сюсая до здания, где шла игра, и, когда по ее расчетам мастер садился за доску, быстро уходила. Когда наступало время обеда или партию откладывали, она приходила к пруду встречать его.
Я смотрел на идущего впереди мастера, и у меня возникло ощущение, будто бы он лишился какого-то внутреннего равновесия. Казалось, он еще не очнулся от игры — его прямое туловище пребывало в том же положении, что и за доской, а ноги двигались сами по себе, и это вызывало тревогу. Как будто в пустоте плывет некое воплощение высокого духа. Мастер думал о чем-то своем, но его фигура была совершенно такой же, как во время игры. Так иногда в комнате остается аромат цветов, которых в ней уже нет.
Хриплый голос Сюсая и слова «ласточка, ласточка» только сейчас натолкнули меня на мысль, что мастер в ту пору еще не выздоровел. Потом такое случалось с ним часто. Возможно, трогательность его фигуры в тот день и положила начало возникшей у меня привязанности к нему.
21 июля, в день третьего доигрывания в Хаконэ, я обратил внимание на печальное лицо жены Сюсая. Моя догадка подтвердилась: мастер был болен.
— Знаете, — сказала она, — у него здесь какая-то тяжесть… — и показала на грудь. — Начиная с весны уже несколько раз болело в этом месте.
