В сенях не было никого. Я отворил дверь в столовую.
В столовой горели свечи. Отец сидел на стуле, опустив голову на руки. Я слышал за спиной дыхание солдата.
— Мать скончалась, — сказал отец, и в горле у него заклокотало.
Прежде чем я понял страшные слова, я увидел то, чего не заметил раньше: мать лежала на столе, неподвижная, и отблески свечей играли на ее мертвом лице.
Сашка за моей спиной всхлипнул и вдруг зарыдал.
С того дня перевернулась вся моя жизнь. Отец перестал заниматься со мной. Да и сам не играл на трубе. Куда-то исчезли все вещи матери, ее фотографии. Как будто никогда не жила она с нами.
Со мной отец не разговаривал, он ни разу даже не взглянул на меня — он стал пить.
Из училища меня выгнали. Исключили и Севу. За отца. Фельдшера Гущина арестовали за то, что у него останавливались приезжие люди, которых разыскивали жандармы. При обыске нашли запрещенные книги. Отец Севы был теперь где-то в тюрьме, а быть может, в Сибири. Мать давно умерла. Осталась лишь какая-то тетка.
Сева упрекнул меня, что я убегал один.
— Ты порядочная свинья, Сергей. Ничего не сказал ни мне, ни Васо.
Васо, которого мы тянули за собой на подсказках, без нас держался на волоске: уроки он учить не любил.
Тут как раз началась война. Поговаривали, что полк пошлют скоро на фронт. В полку раскрыли какую-то организацию, арестовали двух молоденьких подпоручиков.
Отец имел неприятности, и большие. Его музыканты при начальстве играли «Боже, царя храни» запинаясь. Начальство разгневалось. Отец отсидел на гауптвахте. И то еще дешево отделался. Он был уверен, что это подкоп под него — музыкантов. Что делается вокруг, он не понимал.
Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:
«А ведь хороший пропаял человек. Подвели его люди, под него подкопались».
В полк пригнали новобранцев — парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: «Шагом марш!
Ложись!» Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.
И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке, уподобляясь Геку Финну и Джиму. Надо было жить и кормиться, особенно Севе (меня отец все же подкармливал). И мы брались за все, согласившись в одном: не добывать деньги нечестным путем. Мы пилили и кололи дрова; как на уроке чистописания, переписывали какомуто адвокату бумаги; помогали паромщику на реке; грузили мешки и ящики. Работы хватало. Отец как-то вспомнил о моем существовании. Сказал: «Определю тебя в музыкантскую команду». Я похолодел от ужаса: жить постоянно при нем, под его начальством? Ну, нет!
