— А он что, уже там?
— С вечера не уходил. Наверное, и не спал. Чан требовал крепчайший…
— Ну, я пойду, — для собственного ободрения произнес Осип и, одернув френч, потянул на себя дверь:
— Прибыл по личному вызову…
— Проходите, — раздался звонкий, чистый голос.
Первое, что увидел Осип, была широкая спина и круглый, гладко выбритый затылок, а на письменном столе возвышалась большая керосиновая лампа со стеклом, стояла жестяная кружка, лежали топографические карты и цветные карандаши.
Сидевший к нему спиной человек не спеша поднялся и обернулся. И Осип растерялся совсем, таким непонятным показался ему новый начальник. Его поразил резкий контраст между голой, трогательно круглой головой, как у солдата-новобранца, и худым, со втянутыми щеками лицом. Густые темные брови, резкая щеточка усов и усталые глаза. Строгий или добрый? Кто его знает… На Блюхере была зеленая суконная рубаха, туго облегавшая крепкую грудь, с замеченной еще на вокзале кумачовой розеткой и орденом.
Главком молча ждал.
Вспомнив заготовленные слова, Осип проговорил без остановок, на одном дыхании, как это замечательно делал цирковой шпрехшталмейстер. Такой рапорт очень нравился комполка Аксенову.
— Товарищ главком, рассыльный второго добровольческого кавалерийского полка, народоармеец первого эскадрона Захаренко по вашему приказанию прибыл. — И, оторвав от козырька фуражки руку, глубоко вздохнул.
Блюхер кивнул головой и зашагал по кабинету, разминая затекшие ноги, чуть прихрамывая. При этом он оглядывал стоявшего перед ним навытяжку молодого бойца, и тому казалось, что его насквозь пронизывают взглядом. Все ли у него в порядке? Не загрязнились ли сапоги? Хорошо ли сидит фуражка? На месте ли пришит этот постылый синий ромбик на рукаве? Казачок даже незаметно пошевелил плечами карабин за спиной, не скособочился ли…
Главнокомандующий был предельно серьезен — ни тени улыбки не лежало на его серовато-смуглом лице, и Осип, конечно, не знавший, что Василий Константинович улыбается чрезвычайно редко, напрягся до предела. Нервы вытянулись в нитку, такого не бывало с ним и перед самым опасным цирковым трюком. За те восемнадцать лет, что прожил на свете, Осип, знакомясь с людьми, чаще всего встречал улыбки, которые вызывало его круглое добродушное лицо, кудрявые, как у барашка, волосы, сама его принадлежность к цирку. В глубине души он и теперь рассчитывал хотя бы на снисходительную усмешку начальника, которая, возможно, ведет к пониманию и прощению. Но у Блюхера и губы не дрогнули.
