Впрочем, он меня почти не слушал. И вдруг спросил:
— Но если вы действительно были мной, то как вы могли не запомнить встречу с пожилым господином, который в 1918 году уверял вас, что он — тоже Борхес?
Об этой загвоздке я не подумал. И ответил без большой уверенности:
— Может быть, происшествие было до того невероятно, что я постарался все забыть.
Он решился робко спросить:
— А на память вы не жалуетесь?
Я осознал, что для юноши, не достигшего и двадцати лет, человек за семьдесят выглядит мертвецом. И ответил:
— Она не слишком отличается от забвения, но пока еще удерживает то, чем ее отягощают. Я взялся изучать англосаксонский и считаюсь не последним учеником.
Для сновидения наша беседа длилась уже слишком долго. Вдруг меня осенило.
— Могу хоть сейчас доказать, — обратился я к нему, — что я — не твой сон. Вот послушай эту строку — ты ее никогда не читал, а я помню.
Я медленно прочитал знаменитый стих:
L'hydre-univers tordant son corps ecaille d'astres[1].
И почувствовал, как он поразился и замер. Потом он вполголоса повторил ее, лаская губами каждое чудесное слово.
— Да, — пробормотал он. — Мне ничего подобного не написать.
Гюго на минуту сблизил нас.
Перед этим он, помню, с жаром декламировал небольшую вещь Уитмена, где поэт вспоминает ту разделенную с другом ночь у моря, когда он был по-настоящему счастлив.
— Если Уитмен пишет о ней, — заметил я, — значит, он по ней томился, но так и не узнал ее наяву. Стихи задевают нас когда в них угадываешь желание, а не отчет о случившемся.
Он смотрел на меня, потеряв дар речи.
— Нет, вы его не знаете, — в конце концов воскликнул он — Уитмен не способен солгать.
Не напрасно нас разделяло полстолетия. Слушая наш разговор людей разного читательского опыта и вкусов, я почувствовал, что нам друг друга не понять. Слишком мы были разными, слишком похожими. Мы не обманывались друг в друге, а это всегда затрудняет диалог. Каждый из нас карикатурно передразнивал другого. Уродливая ситуация чересчур затянулась. Ни советы, ни спор ни к чему бы не привели: он был обречен стать мной.
Тут мне вспомнилась одна из колриджевских фантазий. Кому-то у него приснилось, что он побывал в раю и в доказательство этого получил цветок. Проснувшись, он сжимает цветок в руке.
Мне пришла в голову похожая выдумка.
— Послушай, — сказал я, — у тебя есть какие-нибудь деньги?
— Есть, — откликнулся он. — Франков двадцать. Сегодня вечером я позвал в «Крокодил» Симона Жиклинского.
