Почему она его не убила?
Его телефон снова зазвонил. И на этот раз он ответил. Грэгори.
— Ты жив?
Он не думал, что его голова болела бы так сильно, если бы он был мертв.
— Ты не вышел на связь. Ты заполучил ее?
Он обещал своим братьям, что будет связываться с Грэгори каждый день на рассвете. Михаил взглянул на небо. Который час? В Лос-Анджелесе никогда по-настоящему не темнело, особенно в пасмурную погоду. Низкие, грязноватые облака отражали свет фонарей, но он хорошо мог читать признаки того, что рассвет приближался.
— Нет. Я должен идти. Я отключаюсь.
— Что? Какого черта ты не позволил нам поехать с тобой? Где ты? Ты…
Михаил повесил трубку. Поглаживая свои ребра, он подошел к краю крыши и посмотрел вниз, вздрогнув при мысли о падении на землю. Вместо этого, он выбрал менее болезненный путь, перепрыгнув на следующую крышу. Эта имела дверной проем, означающий, что вниз можно будет спуститься по лестнице. Он сломал замок и проскользнул в кромешную тьму.
Внутри он прислонился к холодной, шлакобетонной стене и передохнул. Боль, окружающая темнота и приближение рассвета, напомнили ему то утро, после того, как Алия оставила его и Кортеблю бессмысленно избивал его — утро, о котором он запрещал себе думать на протяжении многих лет.
После поединка с Кортеблю — хотя назвать это поединком, было бы преувеличением — он приехал на велосипеде на пляж, онемевший от боли, униженный, и прежде всего чувствующий глубокое, холодное небытие, которое он ощутил в ее отсутствие. В слабом, предрассветном свете он вошел по колено в воду, готовый приветствовать восходящее солнце. Море смыло бы его пепел.
Отец нашел его за несколько минут до того, как солнце озарило горизонт. Михаил сопротивлялся ему, и отец бил его за это, загоняя его в мутный прибой, пока он не смог больше отбиваться, потом затащил его в семейный фургон, до того как они оба стали пеплом.
Они должны были прятаться в задней части фургона до заката. Сгорбленный в темноте, весь в соли и песке, с гноящимися ранами, Михаил пытался быть сильным. Но где-то, в течении этого бесконечного дня, он сломался под тяжестью своего гнева и позора и рыдал, как девчонка, позоря себя еще больше.
Его отец сказал немного, но то, что он сказал, закрепилось в нем. Оглядываясь назад, Михаил задавался вопросом, а не применил ли к нему отец немного принуждения. Но по какой бы то ни было причине, Михаил выбрался из фургона переродившимся. Он поклялся отцу, что будет жить если не для любви, то ради долга. И он больше никогда не плакал.
