Сбриты волосы мои,
Сняты черные мои
по приказу.
Если в Буду ты придешь,
Если в Буду ты придешь,
мать родная, —
Загляни в окно тюрьмы,
Загляни в окно тюрьмы,
дорогая:
Там в цепях, как птица в клетке,
сын твой бьется.
И не диво, коль твое,
Сердце бедное твое
разорвется.
В марте 1840 года полк выступил из Шопрона.
Рядом с Шандором шагал молодой солдат. Он был молчалив, печален, глаза его то и дело заволакивались слезами. На привале солдат обратился к Петефи:
— Шандор! Подержи-ка мое ружье, я сейчас приду.
И он исчез в придорожном лесочке.
Привал подходил к концу, солдаты строились, а парня все не было. Отправились на поиски и нашли его: висит, бедняга, в петле на толстом суку дерева — покончил с собой!
В другой раз юный поэт сидел у окна и, тихо бормоча строчку нового стихотворения, смотрел во двор казармы. В тот же миг с верхнего этажа выбросился его товарищ по солдатчине и, упав посреди двора, разбился насмерть.
Это была уже совсем другая жизнь, чем в школе. Мрачная, жестокая, точь-в-точь как жизнь задавленного венгерского народа.
…Петефи заболел. Слабый, склонный к чахотке организм семнадцатилетнего юноши не вынес тяжелой, полной лишений солдатчины. У него началось кровохарканье, затем к туберкулезу прибавился и тиф.
По вечерам в палате, битком набитой измученными парнями, тихо, будто слезы, лились слова солдатской песни:
Мать родная написала мне письмо:
«Возвратись, сыночек милый! Жду давно».
«Ах, вернулся бы я, матушка, давно,
Да, должно быть, здесь погибнуть суждено.
Сквозь оконце я гляжу в ночную мглу,
Вижу плац да часового на углу.
Боже, боже, где родимые края?
Я не знаю, где ты, матушка моя!»[9] Три месяца Петефи лежал пластом. Наконец его выписали из больницы, а через некоторое время он снова попал туда, еще более измученный. Только спустя полгода один сострадательный врач направил поэта на комиссию.
— А вы не хотели бы уволиться из армии? — спросил его врач. — Ведь вам здесь не место.
— Мне все равно, — ответил Петефи. — Надеяться мне не на что, куда бы я ни пошел.
Друг по солдатчине, Вильмош Купит, уговаривал Петефи, который уже на все махнул рукой. и только ждал смерти, попросить отпускную. Этот солдат ухаживал за больным поэтом.
Ты тот, кто преданно делил со мной
Сухарь последний в этой нищете.
С замиранием сердца ждал Петефи решения своей участи: отпустят его или нет. Закрыв глаза, лежал он на больничной койке и вспоминал, как в зимнюю вьюгу сгребал он снег во дворе казармы, как, одетый в легкую шинель, стоял в карауле, как писал закоченелыми пальцами строки своих стихов на дощатой стене караульной будки, как вечерами, когда уже все товарищи спали, читал он в затихшей спальне Шекспира, Шелли, Горация при свече, наколотой на штык, как задувал его свечу вездесущий капрал.
