Зеленовская дорога была уже недалеко — сейчас вот за полосой жита. Но идти по ней теперь уж нельзя: увидят, будут знать, где его разыскивать. Надо пройти в балку и там выждать до ночи. Не хочется идти мимо Василия, с которым они часто перекорялись на улице. Но еще тяжелее было идти мимо Ульяны. В ее глазах быть теперь беглецом, а не героем, — невыносимо стыдно было, ноги подкашивались.
Он поднялся на курган, оглянулся. Все стоят казаки на одном месте и глядят ему вслед, держа ладони над козырьками, и все машет руками Ухан.
«И какого дьявола надо? Шли бы назад — никого ведь не трогаю», — подумал Терпуг, вглядываясь в широкий простор, разостлавший перед ним свой пестрый ковер, и выискивая глазами, нет ли, помимо балки, какого местечка, чтобы скрыться?
Вон далеко, на горизонте, у низких лиловых холмов, беленькие хатки Зеленовского хутора, сизые вербовые рощицы и маленькие, словно игрушечные ветряки. Медленно подымаются и падают их крылья… Вон по дороге баба верхом на лошади. Бурые пятна коровьего табуна, воза с сеном по лугу, дрожащее марево над полосатой зеленью еще не выгоревшей степи… Просторно, широко, а деться некуда…
Спустился с кургана — казаков уже не стало видно. Прошел еще саженей с сотню и, не доходя до дороги, лег во ржи. Переждать пока и тут можно было. А дальше — видно будет…
Накрыл лицо фуражкой, хотел уснуть. Но не спалось. Сверкало вверху бездонное небо. В одном месте остановилась стайка белых облачков, мелких, тонких, похожих на чешую, и веял холодок от их пронизанной светом белизны, как от пятен вешнего снега, умирающего в оврагах среди нарядного рассвета жизни. Легкий шелест шел по белокурым колосьям, и назойливым звоном звенели мошки, кружась перед самыми глазами. Где-то гремела телега. По лязгу железа Терпуг заключил, что это не арба, а кованый тарантас или дроги. Верно, какой-нибудь дегтярь или косник едет на хутора.
Он снял фуражку, осторожно приподнялся на коленях и вытянул шею посмотреть: кто это может быть? Бурая лошадь с большой головой и большими ушами, не казацкого типа, с белой проточиной во лбу, как будто знакома. Уж не Федот ли Рванкин?.. Сердце вдруг громко застучало у Терпуга… Вспыхнуло радостно-мстительное чувство: вот бы когда разделаться! Кинуться неожиданно, одним прыжком, схватить за глотку и задавить, как собаку!..
Он весь задрожал мелкой дрожью. Лошадь шагала ленивым шагом, усиленно отмахиваясь головой от мух. Замаячила и телега — широкая, как у тарханов. Вон в задке бочонок с дегтем. В углу поблескивает высокая бутыль с керосином, в плетенке, и подрагивает прикрытый рядом ящик из лубка. Сам Федот Лукич сидит, свесивши на сторону ноги в мазаных шерстяных чулках, знать, для прохлады разулся. Голова его дремотно мотается, словно печально утверждает что-то безнадежно-грустное, убыточное. Сзади, на оструганном шесте, качается железное коромысло весов, звонко лязгает о грядушку, тоже словно жалуется на убытки.
