— Жизнь такая, ягодка моя… Ведь я сирота на белом свете!..
Она рассмеялась, и взгляд ее сверкнул веселым лукавством.
— Что же, сирота, так и харч не в пользу?
— Заступиться некому, — проговорила она, понижая голос, и опять громко рассмеялась.
У него застучало частыми, громкими ударами сердце, и от волнения он долго не мог сказать тех слов, которые просились па язык.
— Ну, давай сделаем родню промежду собой… а? — проговорил он, наконец, неловко и конфузливо.
Ульяна молча покачала головой. Он пожал ее руки, и опять покорные трубочки свернулись в его руках. Молчали. Звучала мягко издали протяжная песня хоровода. Над улицей колыхался говор, шум, смех. И когда, словно тихо качающаяся детская колыбель, подымались далекие, плавные волны песни, не сразу можно было угадать, что поют, но казались знакомыми голоса, и хотелось, не отрываясь, слушать тонкий подголосок, легкий женский голос, так красиво жаловавшийся, так задушевно говоривший о безвестной, трогательно-нежной грусти. Порою отделялись гордо-спокойные, густые звуки мужских голосов, ровно плескались над смутным гулом улицы и снова падали в подымающиеся волны хора.
Терпуг осторожно обнял Ульяну и заглянул в глаза. — На одно мгновение она подалась и прижалась к нему грудью. Хлынули сзади крики. Точно шумный поток прорвался. Ударились бойцы. Шатнулись темные живые стены, шарахнулись на две стороны. Колыхнувшаяся толпа подала Терпуга и Ульяну к городьбе.
— Пусти, Никиша, — сказала женщина тихо, ласково, почти прошептала, и этот пониженный до таинственности голос сладко коснулся его сердца.
— Тут ведь народы всякие есть… За мной сто глаз… Свекор тут прошел давеча. Диверь там, на кулачках… Узнают — беда!
— Уляша, а ведь я как умирал по тебе… ты не знаешь… Вот увидал, ну — не поверишь! — сердце аж… трепещет…
Голос его охрип от волнения, и весь он обессилел.
— Нельзя, моя ягодка… Кабы мне своя воля… Знаешь, свекор у меня какой? Бирюк!
— Да мы ему не скажем…
— Да-а… Нет, он тоже… подземельный дьявол: пронюхает! Уж и распостыл он мне, чтоб ему — где горшки обжигают! — прибавила она тоном задушевной ненависти.
Терпуг помолчал и, чтобы выразить ей свое сочувствие, сказал:
— Жалко, на кулачках не дерется он, а то я бы его сдобрил!
Она рассмеялась и, благодарно сжимая ему руки, проговорила:
— Хоть бы нечаянно как-нибудь! Вроде как не угадал?..
— Да уже я угадаю когда-нибудь! Только, Уляша… так и нельзя повидаться?..
Беззвучно засмеялась и отвернулась. Не ответила.
