Любовь и голод правят миром по очереди
Идея овладевает массами по старому, испытанному способу.
Заигрывает, строит глазки. Вздыхает. Клянется в вечной любви.
Сулит золотые горы и долины.
И в удобный момент овладевает массами и навсегда забывает о них.
Народ Сизифа жил на плоском острове, на котором подняться можно было только собственным ростом. Но люди этого народа росли плохо: жизнь у них была трудная, приходилось много работать и мало зарабатывать. Вот поэтому они не росли.
И тогда у Сизифа возникла мечта: поднять остров на такую высоту, на которой его народ почувствует себя большим, и построить на этой высоте город Неба.
Народу эта мечта понравилась, ему захотелось жить в городе Неба, и от этого мечта Сизифа поднялась горой, и на ней уже можно было строить город.
Вот тогда и покатил Сизиф в гору камень, первый камень будущего города.
Камень был тяжелый, Сизиф так громко кряхтел, что дети пугались и у стариков подскакивало давление. И старики говорили:
— Если ему так трудно, пусть не катит, а если катит, пусть не кряхтит.
Старики плохие мечтатели.
Сизиф уже совсем было выкатил камень на вершину горы, но тот внезапно вырвался из его рук, понесся с горы и убил внизу кого-то из народа.
Этого человека похоронили, а камень поставили на его могиле. Как памятник жизни, отданной высокой мечте.
А Сизиф покатил второй камень. Он катил, а народ внизу стоял и мечтал, как этот камень ляжет в основание города и как в этом городе будет жить народ — на той высоте, какой он заслуживает.
Но камень опять сорвался и убил кого-то из народа. И стал вторым памятником жизни, отданной высокой мечте.
А Сизиф катил и кряхтел, пугая младенцев и повышая старикам давление. Не кряхтел он только тогда, когда камень вырывался из его рук и убивал внизу кого-нибудь из народа.
И старики говорили:
— Пусть уж лучше кряхтит. Когда Сизиф молчит, это самое страшное.
* * *
Делая добро, не оставляй отпечатков пальцев: мало ли чем твое добро обернется.
Сегодня уже мало кто помнит об ушастиках, древних жителях земли. Уши у них были такие длинные, что можно было спокойно обходиться без одеял, а женатому ушастику и без простыни: укладываешься на уши жены, а укрываешься собственными ушами.
Это были глухие времена. Ничего вокруг не было слышно, и никто ничего слышать не хотел, потому что у каждого, кто что-то услышал, уши конфисковались в пользу государства. Государство постоянно что-то отбирало в свою пользу, потому что само никакой пользы произвести не могло.
