Он кричал, но он-то, прожженный зек, доходивший от цинги в тридцать девятом, он-то знал, что это такое — еще 10 лет лагерей.
Пять лет. Пять лет они почти каждый день писали друг другу письма. Все письма Льва Рика рвала — она не хотела, чтобы когда-нибудь, при следующем аресте или новой ссылке, их читали энкаведешники.
Рика вернулась в Москву в пятьдесят четвертом. Лев через год, в пятьдесят пятом. У них не было ни кола, ни двора, ни имущества — буквально ничего. Только 31 год лагерей и ссылок — на двоих.
Когда они расписались, у них не оказалось денег даже на «четвертинку».
Что было потом? Лев писательствовал, Рика печатала на машинке, они растили Наташку. Своих детей Рике заводить было поздно, хотя врачи и говорили ей, что Господь Бог создал ее для деторождения. Но то — Господь Бог, а здесь — советская власть… А детей Рика любила. Получили комнату, потом квартирку — 28 квадратных метров.
В разговоре, в обиходе у них сохранились лагерные слова и привычки. «Пайка», «оправка» — это из повседневного лексикона.
Где бы ни были, никогда не оставляют ключ снаружи, — память о тюрьмах, надзирателях и ключах, закрывавших их в камерах с той стороны — на годы.
Впрочем — «что было потом?» Что было?
Любовь. И наша жизнь.
Потом… Потом грянула перестройка, и Лев Разгон опубликовал свою книку «Непридуманное», которую писал в стол последние двадцать лет. Разгон сразу и как-то оглушительно стал знаменитым.
Они съездили в Италию, в Англию, во Францию… Рика смеялась: «Надо было дожить до 83 лет, чтобы впервые поехать за границу»…
Летом 91-го какие-то киношники затеяли о Разгоне фильм. Повезли его в Бутырки — к той камере, где он когда-то сидел… Лев вернулся оттуда не в себе — плакал.
В Бутырках, по словам Разгона, многое изменилось. В его камере теперь была вода, чтобы умыться, парашу заменил цивильный унитаз, и сидело не 70 человек, как в те, Левушкины времена, а всего 40…
Но когда баландер (человек, раздающий «баланду» — некое месиво, именуемое едой) стал разливать по мискам еду и подавать ее в камеру, Левушке стало плохо.
«Я не знаю, как это объяснить, но я вдруг почувствовал, что я — с ними, с теми, кто сидел в камере… Да, да, они уголовники, они совершили преступление. Но там, в Бутырках, где мир разделен на тюремщиков и зеков… Короче, ощущать себя на стороне тюремщиков я не мог»…
Я как-то спросила Рику: «Когда вас выпустили из ссылки, вы… не боялись, что возьмут и в третий раз?»
«Я и сейчас боюсь», — ответила Рика.
