— Вы вольны меня бросить, даже убить, но счастья это вам не принесет. — И она насмешливо и зло посмотрела ему в глаза.
Берендс вспомнил, как отмечал вместе с комиссаром гестапо при немецком посольстве Гансом Гельмом годовщину «Кристаллнахт». С целью спровоцировать этого сына мюнхенского извозчика и друга группенфюрера Мюллера завел разговор на щекотливую тему, опьяневший гестаповец «клюнул» и, оставшись наедине с Ирен, размякнув, бахвалился, будто вместе с Адольфом Гитлером шлялся по бардакам и публичные девки называли будущего фюрера «Писсуаром».
Эта магнитофонная запись позволяла держать комиссара гестапо на «крючке». Хранилась она в тайнике. Оставалось лишь вырезать ту часть ленты, где, провоцируя Гельма на откровенность, пришлось рассказать скабрезный анекдот о толстом, глупом Геринге, да еще надо было выбросить конец записи, когда в ответ на истерику Ирен вспылил сам и послал ко всем чертям ее, как дуру и бездарную помощницу, болвана Гельма, идиотов в гестапо во главе с Гиммлером и даже маньяка Гитлера…
«Жаль, не успел почистить пленку, не успел: руки не дошли… И теперь пленка точно дамоклов меч… в руках Хованского. Неужели придется "переквалифицироваться" на Америку? Доллары, конечно, посолиднее марок, но Канарис?… Чувствую, что все должно решиться на днях, не сегодня завтра. Всем нутром чувствую». — И Берендс снова направился к буфету, чтобы прикончить бутылку коньяка.
Наступил вечер, хмурый, зловещий. Белград погрузился во тьму. Часов в десять зазвонил телефон, и незнакомый голос спросил по-сербски:
— То йе стан Берендса? — И на утвердительный ответ повесили трубку.
Так повторялось несколько раз. Нервы супругов напряглись до предела. Хотелось даже удрать из дома, однако надо было дежурить.
Ровно в полночь Ирен отправилась в радиорубку, чтобы принять и передать шифровки.
В этот миг у входной двери раздался звонок. Он прозвучал резко и повелительно, как пулеметная очередь.
«Чужие!» — одновременно подумали супруги.
— Ирен, ступай вниз, в радиорубку.
Берендс, тихо ступая, спустился по мраморной лестнице в вестибюль и, одновременно вытаскивая из заднего кармана крупнокалиберный кольт, заглянул в дверной глазок. Капитан считал кольт самым надежным и безотказным оружием, называл его Колей, Николаем или Николаем Николаевичем. «Мой Николай Николаевич делает дырки величиной с пятак!»
У двери маячила темная фигура, потом раздался негромкий голос:
— Людвиг Оскарович, вы слышите меня, это я, Хованский, дело не терпит отлагательств.
