Он задумчиво глядел на нее сквозь дым сигареты, и лицо его заметно погрустнело. Быстрая улыбка уже не скользила по его губам, а ясные серые глаза потемнели и стали хмурыми, как ноябрьское небо. Непринужденная простота, так успокаивающе действовавшая на Фейс, вдруг исчезла, уступив место странной напряженности. Он слегка отвернулся, словно вглядываясь во что-то за окном, — там на крышах лежали резкие угловатые тени, а знойное марево искажало очертания предметов, как волнистое стекло.
— Я стараюсь представить себе, — мягко произнес он, уже без прежних ноток в голосе, — что бы я сделал на вашем месте. Я часто думаю, как бы я поступил, если б меня бросили прямо на линию огня… Так легко давать советы и так чертовски трудно действовать самому!
И вдруг Фейс осенила мысль, четкая, как огненные буквы, выступившие на стене Балтазарова дворца: Чэндлер боится за себя. У него прогрессивные убеждения, но он боится, что у него не хватит мужества отстаивать их. Все внешние условия его жизни, казалось бы, должны были приглушить эти убеждения — и деловые связи, и круг друзей и знакомых, а главное, способ, которым он добывал средства для жизни. День за днем он жил под гнетом этой раздвоенности и мучился, не зная, сумеет ли остаться верным себе в минуту испытания. Фейс только сейчас увидела у него под глазами легкую синеву, а на лице — маленькие скорбные морщинки, которых она не заметила раньше. То были еле уловимые признаки частых бессонниц и тяжелых раздумий. Странное дело, она почувствовала, что роли их мгновенно переменились: теперь уже она прониклась жалостью к Чэндлеру и искренне огорчилась, что не в состоянии ему помочь. Ведь заговорив о возможности создать процесс, в котором оспаривалась бы законность существования комиссии, он тем самым намекнул, — правда, только намекнул, — что готов вступить в открытую борьбу. А она сразу же разочаровала его своим ответом. Ей стало стыдно. Это было первое испытание — и она его не выдержала. Что ж удивительного, если он сейчас распрощается с ней и больше не станет интересоваться ее делами. Он не нашел в ней никакой поддержки, и теперь она не вправе рассчитывать на его помощь. И, разумеется, винить его нельзя; виною всему только она, Фейс, и ее малодушие, — то самое малодушие, за которое она осуждала Чэндлера еще до встречи с ним. Как она была несчастна сейчас, — с той ночи, когда умер ее отец, она никогда еще не чувствовала себя так глубоко несчастной.
