Я далек от мысли судить и мужа, и сына Ахматовой – окажись я на их месте, неизвестно, какие показания выбили бы доблестные чекисты из меня… Но как же горько читать слова из протокола, который подписал Лев Николаевич: “В присутствии Ахматовой мы на сборищах без стеснения высказывали свои вражеские настроения…”. И после такого он, несчастный, упрекал мать в нежелании вызволить его из лагеря, а в письмах к Э.Г. Герштейн твердил о своей невиновности: “Кажется, им просто стыдно признаться в том, что они меня так, ни за что осудили, и теперь они поэтому тянут, не зная, что сказать”. (7 декабря 1955 г.)
Когда я прочел “абакумовскую записку”, меня охватила не только жалость по отношению к Пунину и Льву Николаевичу. Я задумался о том, как сложилась бы жизнь нашей семьи, кабы Сталин ответил своему министру согласием. Начиная с сорок девятого года Ахматова жила в Москве, у нас на Ордынке, гораздо больше, нежели в Ленинграде. Если бы ее тогда арестовали, то, выражаясь словами того страшного документа, непременно обвинили бы в том, что она “группировала вокруг себя враждебно настроенных литературных работников и устраивала антисоветские сборища”. В этом случае были бы арестованы мои родители, на квартире которых эти “сборища” происходили, а также друзья Анны Андреевны – Э.Г. Герштейн, Н.И. Харджиев, М.С. Петровых, Н.Я. Мандельштам… Избежать этой участи могла бы разве что Л.К. Чуковская, поскольку тогда она была с Ахматовой в ссоре и помирилась лишь в 1952 году. А еще, я полагаю, были бы вновь репрессированы М.Д. Вольпин и Н.Р. Эрдман.
Старший сын моей матери Алексей Баталов летом пятидесятого окончил театральный институт и был принят в труппу Художественного театра. Его наверняка тоже бы арестовали, и Бог весть, как бы потом сложилась его судьба.
Мне в ту пору было 11, а младшему брату Борису – 9, мы с ним, по всей вероятности, попали бы в детский дом…
На восьмидесятой странице Вы приводите еще один документ из того же чекистского ведомства – “агентурное донесение, датированное 23 ноября 1958 года: “Объект большую часть времени проводит в Москве, живет у Ардовых, летом предпочитает дачу в Комарове, построенную для нее Литфондом…””
Этот донос я прочитал не без чувства удовлетворения. Мне припомнилось, как 7 марта 1966 года мы с Иосифом Бродским побывали на кладбище в Павловске и, убедившись, что там хоронить Анну Андреевну невозможно, сообразили, что она сама в “Приморском сонете” указала место для своего погребения:
