Едва Юмала осветил верхушки сосен, Нелюба пришла в себя и попросила пить. Обессилевший шаман позвал к себе Пиркке.
— Твоя девчонка будет здорова, — слабым голосом произнес нойда. — Теперь слушай. Ты сделаешь для меня кое-что. Когда потеплеет, ты поедешь на юг, к усадьбам свеев, да?
— Поеду.
— Ты будешь искать себе девочку?
— Да, как всегда весной. Настоящая вельва может родиться где угодно.
— Скажи мне… — Укко поперхнулся. — Скажи мне, что ты видела во время гадания?
— Необычную вещь, — быстро сказала Пиркке. — Хранитель очага показал мне не девочку, а парня.
— Так я и знал! — вздрогнул шаман. — Это он…
— Кто? — Волнение Укко передалось старухе.
— Ты его видела… — Укко закашлялся. — Того мальчишку с когтем. Я тоже видел… духа. Чужой злой дух в этом ребенке. Ты найдешь его и привезешь мне.
— Как же я его привезу? — изумилась вельва. — Я уже пыталась его купить, но отец уперся.
— Я тебе подскажу хитрость. Ты привезешь мальчишку мне, — не поворачиваясь, повелел нойда. — Поедешь на их великое жертвоприношение. Ищи его. Не возвращайся одна…
Под утро вельва поила Нелюбу брусничным отваром из берестяного туеска.
— Укко… он был здесь? — догадалась девушка. — Почему нойда не забрал меня?
— Тебя спас мальчик, — честно призналась Пиркке. — Нойде ты не нужна. Он хочет получить колдуна. Он его получит.
Глава вторая
В которой Олав Северянин путает месяцы, Даг спит на настоящих простынях, а старина Горм считает шаги
Накануне ничто не предвещало беду.
Несмотря на глухое ворчание старух, Олав Северянин согласился сыграть сразу две свадьбы — для своего брата Сверкера и для Гудрун, вдовы погибшего брата Снорри. Старухи бурчали, что месяц Свадеб давно миновал, и не будет добра тому, кто не соблюдает раз и навсегда установленное богами. Но кто может указывать могучему бонду в собственном доме?
— Я запутался, когда какой месяц, — порыкивал владелец усадьбы от пожилых тетушек. — Пусть месяц Свадеб будет зимой, какая разница? Если мы сейчас не поженим Сверкера, вдруг он после испугается?
Даг носился как угорелый, помогая всем одновременно и немножко кичась собственной важностью. С тех пор как все мальчишки младше двенадцати лет избрали его своим херсиром, взрослые стали относиться к нему иначе. Даже мать не поднимала на сына голос в присутствии посторонних, хотя всех прочих детей на ферме могла огреть метлой или запросто отхлестать мокрой тряпкой. Сестры, хоть и задирали маленького херсира, все же ругались не так обидно, как раньше.
