"Союз народов! Союз народов! Всеобщая республика! Всемирное братство! Grande armee de la democratie!"215 Он не употребляет этих фраз, не щадит революционных староверов, и за то французы его считают эгоистом, индивидуалистом, чуть не ренегатом и изменником.
Я помню сочинения Прудона, от его рассуждения "О собственности" до "Биржевого руководства"; многое изменилось в его мыслях, - еще бы, прожить такую эпоху, как наша, и свистать тот же дуэт а moll-ный, как Платон Михайлович в "Горе от ума". В этих переменах именно и бросается в глаза внутреннее единство, связующее их от диссертации, написанной на школьную задачу безансонской академии до недавно вышедшего carmen horrendum216 биржевого распутства, тот же порядок мыслей, развиваясь, видоизменяясь, отражая события, идет и через "Противоречия" политической экономии, и через его "Исповедь", и через его "журнал".
Косность мысли принадлежит религии и доктринаризму; они предполагают упорную ограниченность, оконченную замкнутость, живущую особняком или в своем тесном круге, отвергающем все, что жизнь вносит нового... или по крайней мере не заботясь о том. Реальная истина должна находиться под влиянием событий, отражать их, оставаясь верною себе, иначе она не была бы живой истиной, а истиной вечной, успокоившейся от треволнений мира сего - в мертвой тишине святого застоя217. (416)
Где и в каком случае, случалось мне спрашивать, Прудон изменил органическим основам своего воззрения? Мне всякий раз отвечали его политическими ошибками, его промахами в революционной дипломации. За политические ошибки он, как журналист, конечно, повинен ответом, но и тут он виноват не перед" собой; напротив, часть его ошибок происходила от того, что он верил своим началам больше, "чем партии, к которой он поневоле принадлежал и с которой он не имел ничего общего, а был собственно соединен только ненавистью к общему врагу.
Политическая деятельность не составляла ни его силы, ни основы той мысли, которую он облекал во все доспехи своей диалектики. Совсем напротив, везде ясно видно, что политика, в смысле старого либерализма и конституционной республики, стоит у него на втором плане, как что-то полупрошедшее, уходящее. В политических вопросах он равнодушен, готов делать уступки, потому что не приписывает особой важности формам, которые, по его мнению, не существенны. В подобном отношении к религиозному вопросу стоят все, оставившие христианскую точку зрения. Я могу признавать, что конституционная религия протестантизма несколько посвободнее католического самодержавия, но принимать к сердцу вопрос об исповедании и церкви не могу; я вследствие этого наделаю, вероятно, ошибок и уступок, которых избежит всякий самый пошлый бакалавр богословия или приходский поп.
