И старались поскорее всё забыть.
Бомжа звали Шамов. Давя под рубашкой пузырёк красных чернил, он чувствовал себя хирургом. «Мы вскрываем гнойник», — повторял он за Бестиным. А тот куражился.
Оставляя пугач, давал возможность раскусить игру. Он называл это «соблюсти приличия». Но игрушка жгла, точно жаба за воротником, и «убийцы» старались выбросить её в первую же канаву.
И никто не заявил на себя.
— Бестин, почему сорвал урок?
Лысоватый директор ковыряет в ухе мизинцем.
— Не я один…
— Нехорошо, Бестин, был заводилой, а теперь в кусты.
Подросток краснеет, угрюмо кусая заусенцы. Но у директора много ключей.
— Я понимаю, школа — не сахар, — заходит он с другого конца. — Однако ж, образование…
Вынув из уха, он задирает вверх палец.
— А что образование, — раскрывается подросток, — только изуродует…
У него ломается голос, из рукавов торчат худые кисти.
— Надо же, — всплеснул руками директор, — он уже всё знает! Пойми, впереди у тебя сложный мир…
От смущения он не нашёл ничего лучшего.
— Мир прост, — обрезал подросток, — когда одному лучше, другому хуже!
И вдруг, болезненно морщась, признаётся, как раздражает его щенячья радость сверстников, их наивная, бездумная жизнь. Он был другой и чувствовал это. Возвышая голос, он заговорил о мировой несправедливости, которую ощущает кожей, о том, что не представляет, зачем жить.
Директору стало не по себе.
— Не делай из болезни философию! — взвизгнул он.
— Для вас философия — всегда болезнь! — огрызнулся подросток.
И опять Ангелина Францевна ласково шептала: «Ах, проказник…»
Первый блин вышел комом.
Весь день лил дождь, и к ночи вода бурлила возле водостоков. Город обезлюдел, на автобусной остановке, притворяясь спящим, лежал на скамейке Шамов. Бестин караулил по соседству, когда из темноты вынырнула худая фигура с поднятым воротником. Мужчина лет сорока стряхивал зонт о колено, едва не задевая остриём асфальт.
Капли летели Шамову в лицо, но он терпел. Складывая негнущиеся спицы, мужчина тихо выругался. А через мгновенье к нему прилип Бестин, упирая пугач под воротник.
«Стой, как стоишь…» — зашептал он. Но не рассчитал, наклонился над самым ухом, и человек инстинктивно отпрянул.
У Бестина взмокла спина. Протягивая второй пистолет, он увидел себя со стороны: жалким, ничтожным. И от этого заскрежетал зубами, впадая в ярость. «Застрели, застрели его!» — истерично закричал он. Мужчина, сухой, костистый, съёжился, как платье, соскользнувшее с вешалки.
Оружие в его руке болталось посторонним предметом, он испуганно моргал, уставившись на блестевшую «молнией»
