Казалось, они поменялись возрастом, и Авессалом был в два раза старше. «Каждому поколению плевать на другие», — молчал Марат. Но Авессалом читал его мысли.
— Вот-вот, бедные-несчастные, — брызгая слюной, скалился он, — проели свой хлеб, промотали, профукали чужое будущее, а нам теперь расхлёбывать!
Марат вскидывал руки, но палача было не остановить.
— Правый сапог от левого не отличаете! — рубил он. — Тогда лапу сосали, думали, хуже вашего времени и быть не может, а вышло — ещё как…
— И в раю, верно, думают, что в аду сидят, — вставлял Марат.
Но Авессалом пропускал мимо ушей:
— А теперь локти кусаете, — гнул он своё, — ваши планы так и остались на бумаге, ваши идейки носились в воздухе, да так никуда и не вылились…
— Откуда ты знаешь? — взывал к милосердию Марат.
— Знаю, — добивали его, — все вы маменькины сынки!
И Марат нёс в ванную свою отрубленную голову.
— Война — тоже диалог, — под капель умывальника успокаивал он себя, опустив щеколду.
Проходил час, другой.
— Ладно, не сердись, — раздавалось, наконец, за дверью.
— Это я так — мне твоя жизнь, в сущности, по барабану…
В юности Стратилат Цибуль был очень деятельным.
Он мечтал летать на работу, как птица, а бегал на неё, как псина. Но с тех пор много воды утекло. Подмечая за ним странности, от него быстро освобождались, и он шёл на улицу вместе со своим креслом. Теперь он кропал статейки, у которых был единственным читателем, и писал в стол романы, от которых ломило зубы. Он говорил:
«Я не продаюсь». Но его не покупали. Он гордился, что не похож на других. Но был интересен только себе.
Так и шла череда его дней, бессмысленная, как численник.
Луна была в Рыбах, ночь пришла вперёд звёзд, которые были бесконечно далеки от своих отражений в воде.
— Хорошо быть приговорённым, — захлёбывался желчью Марат, — знать, что тебя повесят и встретить смерть лицом к лицу. Ночь длинна, можно подвести черту, больше не лгать, не страшиться, не плакать, не надеяться…
— Только не забудь справить нужду, — бурчал Авессалом, беззлобный, как старая крапива, — а то на верёвке обгадишься и сдохнешь под собственную вонь…
Сумрак наслаивался на сумрак, как масло на хлеб, ночь лютовала, и только копеечная свечка храбро сражалась с ней.
С тех пор они не разговаривали, оставляя друг другу записки.
«Ох, до чё ж ты нерьвный, дядя, — рубил Марата размашистый, как сабля, почерк, — чисто муха на стекле…»
«О тебе пекусь!» — оправдывался он. Но его приканчивали грамматикой: «Ой, тока не нада этова другим задвигай эту фишку а мне лутше бабки оставь…»
