Перепрыгивать на левый берег Ксант вчера не рискнул, лежал на своей любимой ветке и наслаждался, самым вежливым тоном отпуская довольно рискованные шуточки и тем самым выводя несчастного песика из себя. Довольно долго так наслаждался. Пока не заметил, что неудачливая утопленница молча плачет.
Она старалась делать это как можно незаметнее, глотала слезы и запрокидывала голову, старательно моргая, чтобы они стекали по вискам, теряясь в светлой путанице волос. Но все равно настроение было испорчено. Вот же глупая дура! И что ей втемяшилось? Ксант ушел, не прощаясь. И еле сдержался, чтобы не уйти в сквот, — так хотелось отхлестать себя по бокам длинным хвостом.
И вот явилась как ни в чем не бывало. Сидит себе, улыбается, болтает ногами над пропастью. Она тоже забавная. По — своему. Ну вот кто, например, добровольно захочет вспоминать об Испытании?..
— Вит говорит, что вообще ничего не помнит. Странно, он же старше почти на год. А я помню, но плохо. Помню боль. Очень больно и страшно. Словно куда-то падаешь. Как в плохом сне. И нужно что-то сделать, а ты никак не можешь понять — что… Просто падаешь — и никак не можешь проснуться…
— Красиво говоришь. — Ксант передернул плечами, чувствуя, как кожу на спине стянуло ознобом, несмотря на жаркое солнце. — Похоже на начало «Поэмы…».
— Ну… да. Извини… Знаешь что? Я думаю, она как раз об этом. Об Испытаниях. И о том, что нам надо сделать, чтобы их выдержать.
— Вырастить крылья? — Ехидный смешок замер на заледеневших губах. Откуда она знает? Откуда вообще кто-нибудь может знать?!
— Не знаю. Извини, но мне кажется, что крылья — это метафора. Мне, например, тогда казалось, что у меня в животе растет черная квазироза. Тонкий стебель тянется вверх, через грудь к горлу, распускает вокруг шипы, они рвут меня изнутри, потому-то и больно так… Но это почти приятно, потому что под самым горлом уже появился черный бутон. И лепестки дрожат, разворачиваясь… А когда он раскроет все узнаю и все смогу сделать, как надо… Но Испытание кончилось раньше, чем я успела понять. Цветок так и не раскрылся. А ты? Извини, конечно, что я спрашиваю, но… Ты что-нибудь помнишь?
Она — песик. Маленький глупенький песик-девочка. Она, наверное, даже и не догадывается, насколько неприлично спрашивать о таком. Ксант пожал плечами, пытаясь выглядеть равнодушно-нейтральным и не топорщить шерсть на загривке. Но все-таки не удержался:
— Не знаю. Во всяком случае, я не помню ничего такого, из-за чего мне вдруг захотелось бы умирать.
