Некоторое время он молчал, не находя слов.
— Ну неужели ты не можешь говорить другим тоном? В конце концов...
— Перестань, Алик, — Люся ласково взяла его под руку, положила голову ему на плечо, — хватит, не надо портить этот вечер, мне так хорошо с тобой...
И все. И сразу стало так светло. Куда-то унеслись эта глупая ревность и чувство унижения. Вот она рядом с ним, он слышит сенный запах ее коротко постриженных русых волос (роза куда-то затерялась), ощущает близкий жар ее тела...
Они возвращаются к столу, где Елисеич, с трудом опираясь о спинку стула и раскачиваясь, как камыш на ветру, произносит тост.
— Я пью за первую и последнюю... полосы! Это как мозг и... и рецепты, нет, рецепторы... как сердце и руки! Руки! Рабочие руки! На первой полосе — передовица!.. Это как флаг... в ней... мысль главная... А на последней — все мы... выходные данные... редколлегия... телефоны... адреса! Кто несет этот флаг! И... куда несут... то есть тираж! Сколько людей нас читают... И я предупреждаю! — неожиданно гремит Елисеич так, что за столом все стихает. — Предупреждаю! — Он опять говорит тихо. — Если тираж станет... один экземпляр... то есть нас будет читать один читатель... я... я... брошусь в реку.
Он садится под всеобщие одобрительные аплодисменты. Встает Соловьев.
— В своей образной, насыщенной глубокими мыслями речи предшествующий оратор высказал одну особенно важную, свежую и в высокой степени оригинальную мысль! А именно! — Соловьев сделал паузу и поднял вверх палец. — А именно: если мы будем так работать, что у нас сохранится один только читатель — например, редакционный кот Васек, — нам действительно останется только головой в воду, ибо мы все будем уволены и лишены средств к существованию. И поделом. Но! — Он вновь поднял палец. — Но! Пока на этом столе есть, что есть, а влага, на нем пребывающая, предназначена не для того, чтобы в нее бросаться, а, наоборот, чтобы ее поглощать, не будем предаваться мрачным мыслям. Я поднимаю мой бокал за нашего замечательного, мудрого, дорогого главного редактора Семена Петровича Лузгина, благодаря блестящим организаторским способностям, чутью и чуткости, таланту и уму которого тираж журнала вырос на тридцать пять тысяч экземпляров, наши гонорары — на... э... э... процентов, а престиж «Спортивных просторов» — до космической высоты. Дорогому благодетелю нашему Семену Петровичу (и пусть сгинут подхалимы) слава, слава, слава!
Звучал смех. Потом были новые тосты. Выпили и за сочетание красоты и мужества — художественной гимнастики и самбо, и за, как выразился Соловьев, «рисунок на снегу» — Колю и Веру Бродскую, и, наконец, по выражению того же Соловьева, за «Мафусаила отечественной журналистики» Елисеича, и за многое другое.
