— Ах есть? Это ты все же заметил!
— Да нет...
— Что нет? Так есть или нет? Кто, например, уж не Нина ли, кубышка эта? А? Или Валька, терпеть ее не могу. Между прочим, я в следующий раз приду в таком виде, что ты на меня смотреть не захочешь. Елена Ивановна давно мне говорит, чтоб бросила пижонить. Чтоб в трико занималась, а то простужу ноги — и прощай гимнастика. У нас дует иногда, когда дверь наверху открывают.
— Ну хорошо, Люська, а вот ты без меня скучала? Только честно!
— Скучала, очень, — Люся положила свою маленькую ладонь на могучую длань Александра и посмотрела ему прямо в глаза. — Я просто не знаю, Алик, что я делала, если б тебя не было. Я все время о тебе думала. А скажи, ты бы мог без меня?
— Конечно нет! — Александр был счастлив. С Люсиным переменчивым характером, с ее любовью к насмешкам, он не часто слышал от нее такие слова и теперь боялся, как бы Люсино настроение опять не изменилось. Опасения его оказались не напрасными.
— А подвиг ты бы мог ради меня совершить? Из огня меня вынести, из воды вытащить?
— Конечно, — уже с меньшим воодушевлением отвечал Александр. Хорошо зная свою подругу, он предчувствовал подвох.
— А почему тогда ты не можешь отказаться от твоих порочных, вредных, несоветских взглядов на роль чемпиона по самбо в современном обществе?
Вот оно. Опять шуточки. Люся смотрела на него требовательно и торжественно. Только в самой глубине зрачков таились лукавые огоньки. Но Александр не склонен был шутить.
— Ну тебя, — обиженно сказал он. — Пошли лучше еще погуляем.
И они вновь бродили по теперь уже совсем притихшим улицам и переулкам.
...На следующий день Александр явился в редакцию ни свет ни заря и первым делом отправился к Елисеичу.
— Елисеич, дорогой, посмотри, а то опять будут стружку снимать на летучке. Ну хоть краем глаза... — просил Александр.
— Давай, — коротко сказал Елисеич, водружая очки и засовывая в рот обгрызанный карандаш.
Елисеич обладал поразительной способностью отключаться. Когда он читал чей-нибудь материал или писал свой собственный, он ничего не слышал и не видел. Можно было разрушить дом, унести стены и крышу — он так бы и остался сидеть и читать за своим обшарпанным столом, один посреди площади.
(— Эх, старик! — сказал Елисеич Александру, когда тот однажды спросил старого журналиста, откуда у него такая удивительная способность. — Эх, старик, это теперь у нас все есть: комната, столы, свет, бумага... Все. И еще ворчим. А ты бы видел, что было в двадцатом, двадцать первом... Я свои репортажи тогда на газетах писал, между строк, понимаешь, старик, не в переносном, а в буквальном смысле между строк. Стругал карандаш чернильный, заливал и таким вот манером чернила добывал. А уж о помещении не мечтали. Я тогда в районке работал. Где сидели, там и редакция была, где редакция, там и спали. А в войну? Да что говорить, старик... Я б на твоем месте что ни день свечку в церкви ставил за то, что имеешь. Это ж надо! Мало того, что, как журналистом станешь, все имеешь, так еще учат на журналиста! Учат! В университете. И между прочим, не порют. А нас жизнь учила. Так иной раз, так хлестала, что ту науку до седин забыть не могли. А ты спрашиваешь...)
