Теперь уже не могло быть отступления, теперь была единственная надежда, что нас подберет какой-нибудь пароход. Вместе с нами к молу были прижаты другие части войска — всего человек пятьсот-шестьсот. Все изнервничались, волновались. Не было видно никакой дисциплины. Чувствовалось, что при первом пароходе эти люди бросятся друг на друга в надежде на спасение. На молу стояла баржа, но она принимала только солдат какого-то одного гусарского полка. Но и это было трудно осуществить, надо было сперва навести порядок.
— Стать в две шеренги, — скомандовал поручик Л., и наша маленькая команда преградила мол от края до края.
Теперь вместе с офицерами нас было 12 человек. Часть, вероятно, осталась у большевиков; часть, отчаявшись в пароходе, вероятно, пошла в горы с отступающими отрядами. Нас было мало, но мы были тесно сплочены и как-то особенно ярко прониклись сознанием воинского долга. И эта двойная ленточка людей, преградивших мол, стала командовать толпою дезорганизованных солдат.
Баржа отплыла, и часть людей была взята на русский пароход, мы оставались на молу. В порту еще виднелись пароходы — и у нас была еще надежда на спасение. И действительно, два французских судна подошли к молу. Мне вспомнился мой разговор с капитаном К.: подтверждались его слова о соглашении взять на иностранные корабли отходящие части. Я стал совершенно покоен.
К нашему борту подошел французский миноносец “Enseigne Roux”. Надо было только сесть в полном порядке. Сперва порядок соблюдался. Но вдруг все смешалось; обезумевшие люди, прорвав нашу цепь, стали бросаться прямо на борт корабля. И чем дальше, тем, захватываемые животной паникой, — все беспорядочнее и беспорядочнее — прыгали они на пароход. Капитан дал какое-то приказание. Моментально канаты были отданы, и пароход на глазах у нас скрылся в далеком море.
Теперь мы были одни. Перед нами плескалось море, сзади возвышалась стена. Последние пароходы, последние катера и шлюпки уходили из внутреннего рейда. Загнанные почти на маяк, у последней черты, стояли мы позабытые и отданные в руки врагов.
“Неужели конец?” — промелькнуло в голове. Казалось это невероятным. Казалось, что нельзя умереть в такой солнечный день. И вместе с тем было ясно, что выхода нет.
— Конечно, пароходы придут, — сказал я вслух и в это же время подумал: конечно, мы останемся без помощи.
Я посмотрел на лица моих товарищей: они были серьезны и сосредоточенны. Но в них не было следов растерянности и страха. И, смотря на них, сравнивая их с многими, случайно оказавшимися с нами на молу, я подумал: “Вот она, начинается последняя литургия… Двенадцать последних воинов с “Москвы” достойны участвовать в литургии верных…”
