Одно было в их дружбе отрицательным. Чичи ни за что не желала отпускать приятельницу на прогулки. Четыре раза в день из моей гардеробной доносились истерические вопли.
— Наталья Юрьевна!
сетовали работники.
Ну, придумайте же что-нибудь, ведь из-за собачонки она готова нас всех перекусать.
Зелёная, с серебром, шерсть Чичи, как ковыль, вставала дыбом, вздрагивала, словно от сильного ветра, и не приглаживалась до тех пор, пока в дверях не появлялась Запятая. О, как быстро гуляла в цирковом дворе моя Запятая, каждый раз стремясь поскорее вернуться домой в вольер. Тогда я, видимо, слишком легкомысленно отнеслась к прогулкам Запятой, чувствуя и радуясь всё растущей привязанности двух столь разных существ. Потом, держа на руках еле живую Чичи, я не могла себе этого долго простить.
Трагедия произошла утром. В цирковом дворе на Запятую напали тонконогие, с вытянутыми длинными мордами борзые. Одна, а их четыре. Четыре хищных, злобных. Клубок, омерзительный клубок чудовищ, рвущих маленькую добрую собаку. Чей-то крик во дворе.
— Несчастье, борзые напали на собаку.
А наверху я не слышу крика, сидя возле Чичи в гардеробной. Хозяин борзых репетирует своих пони в манеже. Ему кричали, а он, спокойно отмахнувшись, ответил:
— У меня репетиция. Чья собака? Дуровой? Пусть сама разбирается. Чужая беда, не моя. Мне некогда, я репетирую.
И это мог сказать человек?! Так поступил дрессировщик, работающий со мной под одним куполом?! Равнодушие артиста, сумевшего в момент гибели собаки припомнить мерзкую пословицу «Чужую беду руками разведу», погубило мою Запятую, погубило мою работу нескольких месяцев. Больше нет смешного бокса, но об этом я не думаю, теперь главное: спасти Чичи! Она ничего не ест, и в её застывших горестных зрачках я всё время вижу умирающую Запятую, испустившую последний вздох у решётчатого вольера подле обезьяны. Даже с мёртвой Чичи не хотела расставаться со своей первой привязанностью. Сколько дней раздавались её крики, сколько дней неподвижно, нахохлившись сидела она у решётки, даже насильно ничего не принимая. А в это время по цирку ходил равнодушный человек, хозяин борзых собак, и я не могла мириться, что под одним со мной куполом живёт жестокость, рождённая эгоизмом равнодушия. Чичи слабела. Я брала её на руки, выносила за кулисы, во двор. Жалкая, сломленная горем фигурка обезьяны была живым укором равнодушию и жестокости, которые и я приняла как удар. Мне хотелось бы отлить в словах каждую черту этой страшной трагедии, представив безмолвного свидетеля обвинения, маленькую Чичи, которая до сего часа переживает гибель друга.
