В вестибюле, в простенке меж узкими окнами, тоже висел портрет того угрюмого мужчины с квадратной челюстью — президента Константина Пятса. Ратников ухмыльнулся — значит, туда и попал. Конец тридцатых!
Парни оказались неразговорчивыми, да Миша у них и не спрашивал ничего — не того полета птицы. Что они могут сказать-то? Нужно было говорить с более осведомленными людьми. И подобная беседа, по всем признакам, вот-вот должна была состояться.
— Прохотите! — выглянувший из коридора старшие сделал приглашающий жест.
Михаил с готовностью поднялся с дивана, стоявшие вдоль стен парни пошли вслед за ним.
Голые, выкрашенные темно-серой краской стены, двери… дубовые, что ли? Одна из них приоткрыта. Туда и вошли.
Ратников зажмурился от хлынувшего прямо в глаза солнца. Помещение оказалось небольшим, но светлым, с высокими, забранными мощными ажурными решетками окнами. Больше всего оно напоминало приемный покой больницы — белые стены, топчаны, какие-то — тоже белые — шкафчики, большой конторский стол напротив окна. И белая ширма, за которой обычно переодеваются для осмотра.
— Отевайтесь! — усевшись за стол, охранник кивнул на лежавшую на одном из топчанов, слева, пижаму… Ну точно — больница!
— Вижу, вам как раз…
Михаил улыбнулся: ну, вообще-то да, впору. Правда, штаны чуть коротковаты… зато шлепанцы — в самый раз.
— Садитесь… Расскашите о себе, кратко.
— А чего рассказывать-то? Родился я в шестнадцатом году, в Санкт-Петербурге, Петрограде тогда уже… Отец — столяр, мать — домохозяйка, братьев-сестер нет, не успели родить. Да и отца я не помню — мал был, он на войне и погиб, на империалистической, матушка тоже долго не зажилась — в Гражданскую сгорела от тифа, ну а я… Какое-то время беспризорничал, потом — нашлись хорошие люди, пригрели…
— Что за люти?
— Считайте, по-вашему — преступники, — криво ухмыльнулся Миша. — Но от них я тоже сбежал, как подрос. Не люблю никакого давления, знаете ли. Работал в одном тресте, счетоводом…
— Но старые связи остались? — выйдя из-за ширмы, спросил невысокий чрезвычайно подвижный человек лет пятидесяти, с длинным, лишенным всяких морщин лицом, совершенно ничем не запоминающимся, обычным, и бритой наголо головой. Или незнакомец был просто лысым. В добротном — сером, с искрою — костюме-тройке, при белой рубашке с вишневого цвета галстуком, заколотом золотой булавкой, в черных, надраенных до блеска башмаках со скрипом, выглядел он, надо признать, вполне авантажно.
