На железной дороге Прокофию Никитичу дали несложную работу: выходить с флажком к поездам и опускать полосатые шлагбаумы на переезде. Прокофий Никитич развесил по стенам своей будки фотографии, быстро научился узнавать в лицо машинистов и сердился, если опаздывали поезда. В марте его премировали. В свободное от дежурства время Прокофий Никитич рассказывал сменщику, такому же, как и он, одинокому старику, зачем обрезают виноградные кусты, или объяснял, кто такой был в казачьих войсках есаул, кто — хорунжий. Иногда он заводил разговор о детях. Прокофий Никитич рассуждал, что теперь у каждого своя жизнь и детям за родителей нет нужды держаться. Теперь стукнет парню четырнадцать лет — он сам себе и хозяин. Пойдет в ремесленное, его обуют, оденут, и не нужны ему ни мать, ни отец.
— Мать и отец всегда понадобятся, Прокофий Никитич, — возражал сменщик. — Родитель — это человек особенный, необыкновенный. Не зря родину-то матерью величают. Видал, на плакатах написано — Родина-мать?
— Видал.
— Ну так и вот. И у каждого есть в душе чувство к родителю, если он не растерял душу-то. Вот у меня трое дочерей в колхозе, все замужние, а спасибо, ни одна не забывает, письма пишут, а бывает, и гостинцы пришлют.
— Так то в колхозе. А в городе, глядишь, пристроится сынок — вот и позабыл и родителей и родную деревню.
— Совести, значит, нету, — настаивал на своем сменщик. — Позабыл, значит, где его вспоили и вскормили…
Весной от Натальи Игнатовны начали приходить письма. Она сообщала, что в колодцах прибыло воды, что Егор снова вернулся в колхоз, и звала дедушку обратно. А на последней странице десятилетний сын ее, Васятка, рисовал цветными карандашами всегда одно и то же: море, солнце с толстыми лучами и пароход на самом краю моря.
Каждое новое письмо Прокофий Никитич прочитывал сменщику и аккуратно заворачивал в общую пачку, где хранились все полученные им за много лет письма и открытки, документы, облигации займов и какие-то потрепанные накладные и извещения.
Душа Прокофия Никитича зачерствела, и с каждым месяцем он все меньше думал о станице, реже вспоминал сыновей.
Но с младшим сыном ему все-таки пришлось встретиться.
Однажды через переезд проехала большая легковая машина и остановилась неподалеку. В этот день на ветке меняли шпалы, и девушки с совковыми лопатами и тяпками подошли посмотреть, кто приехал. По откосу насыпи поднялось несколько железнодорожников в белых кителях. «Начальство из управления приехало», — подумал Прокофий Никитич и вышел поглядеть, все ли в порядке на переезде. Один из приехавших, грузный, усатый, прошел по шпалам, с трудом нагнувшись, поворошил рукой балласт и вытер пальцы носовым платком. Потом, заметив у одной из девушек рваные рукавицы, стал выговаривать мастеру. Мастер оправдывался, упирал почему-то на нехватку шпал и срочность работы. «В первую очередь о людях надо думать, а потом о шпалах», — строго сказал грузный человек и пошел к переезду, и двое в белых кителях, держась поодаль, двинулись за ним.
