— А ты ври больше, — оборвал его Василий Карпыч.
— Зачем мне врать, ежели правда.
— Правда! Тебе кто сказал?
— Чего?
— Правду-то? Откедова слышал? Мы все знаем: пальба идет, и больше ничего.
— Все говорят. К генералу казак…
— Казак! Ты видел казака-то? Какой он из себя есть, казак-то твой?..
— Казак, обыкновенно… какой казак должон быть.
— То-то должон! Язык-то у тебя — бабья балаболка.
Сидел бы да молчал. Никого не было, неоткуда и знать. Я пошел к Ивану Платонычу. Офицеры сидели совсем готовые, застегнутые и с револьверами на поясе. Иван Платоныч был, как и всегда, красен, пыхтел, отдувался и вытирал шею грязным платком. Стебельков волновался, сиял и для чего-то нафабрил свои, прежде висевшие вниз, усики, так что они торчали острыми кончиками.
— Вот прапорщик-то наш! Расфрантился перед делом, — сказал Иван Платоныч, подмигивая на него. — Ах, Стебелечек, Стебелечек! Жаль мне тебя! Не будет у нас в собрании таких усиков! Сломают тебя, Стебелечек, — говорил капитан шутливо-жалобным тоном. — Ну, что, не трусишь?
— Постараюсь не струсить, — бодрым голосом сказал Стебельков.
— Ну, а вам, воитель, страшно?
— Сам не знаю, Иван Платоныч… Оттуда ничего не слышно?
— Ничего. Господь знает, что там делается. — Иван Платоныч тяжко вздохнул. — В час выступаем, — добавил он, помолчав.
Пола палатки откинулась; адъютант Лукин просунул свое лицо, на этот раз серьезное и бледное.
— Вы здесь, Иванов? Приказано привести вас к присяге… Не сейчас, когда будем выступать. Иван Платоныч! Пятую пачку патронов людям.
Он отказался войти посидеть, говоря, что много дела, и побежал куда-то. Я тоже вышел.
Часам к двенадцати поспел обед. Люди ели плохо. После обеда приказали снять надульники (кожаные чехольчики) с ружей и роздали добавочные патроны. Солдаты, готовясь к бою, начали осматривать свои ранцы и выбрасывать все лишнее. Бросали порванные рубахи и штаны, разные тряпки, старые сапоги, щетки, засаленные солдатские книжки; некоторые, как оказалось, донесли до Дуная в ранцах множество ненужных вещей. Я видел на земле брошенный «щелкун», то есть деревянную чурку, которою в мирное время перед парадами и смотрами разглаживают ремни амуниции, тяжелые каменные банки из-под помады, какие-то коробочки и дощечки и даже целую сапожную колодку.
— Бросай боле, ребята! Все легче в действие идти. Завтра уж не нужно будет.
— Пятьсот верст тащил… и на что мне она? — рассуждал солдат Лютиков, рассматривая какую-то тряпицу. — С собой не унесешь…
