- Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.
- Как так? - опешил Яков.
- Да вот так, уж не знаю. - Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.
- А кто дежурил перед вами? - Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.
- Воронцова, Ольга.
- Так, так, так, - запел Яков. - А в тот вечер ее сменили вы, да?
- Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.
- Взяла и пошла?
- Да нет, - смутилась дежурная. - Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...
- Понятно, - перебил ее Яков. - И когда это было?
- Да около восьми что-то.
Он посмотрел на меня, я кивнул.
К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.
Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.
- Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, - как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.
- Сотрудников у вас не так уж много, - успокоил его тот. - И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке - на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?
Староверцев задумался и долго молчал.
- Начните с Самохина, - подсказал Яков.
- О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, - он помолчал. - И плохого, конкретно плохого, - тоже.
- Как это понимать? - улыбнулся я.
- Самохин из тех людей - заметьте, это только мои личные впечатления, - из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?
- Не совсем.
- Ну вот, например, разбираем новые поступления. Он смеется: "Профессор - это он меня так называл - профессор, можно эту вещицу дернуть? Все равно ведь она еще не оприходована, а?" И не поймешь, шутит он или всерьез. И сердце кровью обливается, и человеку хочется верить. Вот я и говорю: кажется, он был способен на многое, но чудом удерживался. Или ждал подходящего случая. Понимаете, как-то ничего не могу сказать о нем конкретного.
