Леший говорил медленно, подолгу замолкал в тяжелом раздумье, перекладывал в догорающем костре головешки, подгребая в кучку красные живые угли. Андрей слушал, не возражая, не перебивая его, чувствуя - хоть и прав в чем-то егерь, но, чем больше он говорит, тем сильнее в нем, Андрее, нарастает сопротивление, поднимается какая-то упрямая строптивость. В этих вроде верных и человечных словах было что-то очень неправильное, такое, на что сразу не найдешь возражения, что ответными словами не опровергнешь.
Леший встал, выдернул из пенька нож и вновь взялся за прерванное дело. Андрей не шевельнулся, только переложил на колено планшет.
- Или вот Ванюшку Кочкина взять - вот за кого душа болит. Помнишь, как его ребята по твоему совету на кино засняли и в клубе то кино показывали, помнишь такой факт? С того дня как потерял себя Ванюшка. А какой парень был - и на работу и погулять молодец. А теперь? Ты его хоть раз после этого веселым видел?
- А пьяным его кто-нибудь с того дня видел? - с вызовом спросил Андрей. - Он себя раньше потерял, когда до поросячьего визга напивался.
- Чудной ты парень стал, не в свое лезешь. И я твой протокол гадский не подпишу. Правда на моей стороне, и я за нее отвечу.
- Ну, давай, Лукьяныч, вали, круши все, что на пути попадет. Подавай, егерь, пример. Стреляй так, чтоб детям и внукам ни перышка, ни шерстинки не оставить!
Леший, не выпрямляясь, резко обернулся, будто Андрей неожиданно ударил по больному. В его позе, в лице и даже в голосе появилось что-то непреклонное, сильное и злое. Видно, решил для себя главное - теперь не отступится.
- Чьим таким детям-внукам? Моим? Или начальника твоего пузатого? Чтоб они добивали дичину? Нет уж, участковый. Я на этой земле родился, все в ней мое - и слезы, и пот, и кровь! Моя она, и все, что по ней бегает, что растет, - все мое! Сам все возьму, доберу остаточки! Ты только не мешайся!
- Не допущу, - твердо сказал Андрей, - не будет так.
Леший выпрямился, заслонил, казалось, собой весь лес, протянул к Андрею руку с ножом:
- Мы, знаешь небось, с твоим отцом замерзали вместе тут, неподалеку, до войны еще. Это я его тогда от смерти выручил, двенадцать верст на себе по голому снегу волочил, валенцы свои ему на руки насунул, чтоб не отморозил, а сам потом себе черные пальцы на ноге, чтоб вовсе не погибнуть, бритвой отхватил, хромым навсегда остался. Что же ты хочешь, Сергеич, чтобы я пожалел теперь, что друга своего от гибели спас, что ты потом на свет от него народился?
