— Ты кто? — спросил милиционер. — Спекулянт? Предъяви документы.
— Какие еще документы?!
— Поменьше болтай!
Милиционер склонился над мешком и вывалил на снег его содержимое: рубашку, старые, изношенные сапоги — новые, которые получил от руководителя представительства, были на нем, — фотографию матери в молитвеннике и томик стихов. Милиционер осмотрел книги и больше уже не спрашивал документы, видимо, не впервые сталкивался с такого рода скитальцами.
— Поляк?
— Да.
— Сколько тебе лет, откуда ты?
— Семнадцать. Из Лучинки.
— Знаем, где Лучинка, — буркнул милиционер. — Зачем тебе это надо было, опять ведь вернешься туда.
Отправили с удобствами, поездом, а потом машиной. Уполномоченный милиции поселка покачал головой, подписал соответствующий документ и отпустил конвоиров. Это был уже седой человек, сгорбленный и не любивший спешить. Трепко уселся в его кабинете, а точнее, просто в комнате в избе, которая называлась кабинетом, на лавке под окном, и смотрел на лес, смолокурню, снег — пейзаж, к которому привык за долгие месяцы пребывания здесь.
— Ну вот и вернулся к нам, Збигнев Зигмунтович, — сказал наконец уполномоченный.
— Не по своей воле, — заметил тотчас же Трепко.
— Ты здесь находишься уже не принудительно, ты теперь вольнонаемный.
— Но находился-то принудительно, — сказал Трепко. — И оказалось, что выезжать отсюда никуда нельзя. Как это назвать? Свободой?
— Идет война, без документов, без повестки о призыве в армию выезжать отсюда не можешь, а для армии ты еще молод.
Трепко молчал.
Уполномоченный внимательно, не спеша, разглядывал его.
— Может, хочешь закурить, Збигнев Зигмунтович?
— Нет, спасибо.
— А может, съешь чего-нибудь?
— Съем.
Мужчина вынул из шкафа буханку хлеба, завернутую в бумагу колбасу и две кружки. Себе налил побольше, а Збышеку — чуть меньше.
— Выпей и расскажи о себе, Збигнев Зигмунтович.
— Зачем?
— Ну и суровый же ты парень! Хочу знать, как уполномоченный, с кем имею дело. Меня всегда, — добавил, отставляя кружку, — интересовали люди.
— Как будто бы не знаете, не имеете документов. О чем я должен рассказывать?
— О матери, об отце. Ты же здесь один. Лицо Збышека словно окаменело.
— По вашей милости, а не по своей воле я здесь один. Нас вывезли в июне сорок первого года, за несколько дней до начала войны. Мать была учительницей в Калише, но в сентябре тридцать девятого мы выехали к деду, лесничему, под Пинск. Дед умер, а нас вывезли… как семью лесничего.
Уполномоченный снова молча плеснул самогона в кружки.
